«Русский репортер» N1(31) / 17 января 2008

Без тебя не завертится мир

Умка, она же Анна Герасимова, лидер группы "Умка и Броневичок". Кто она? Певица? Поэтесса? Бард? Назвать ее так как-то язык не поворачивается. Тогда кто? Специалист по творчеству обэриутов и жизнедеятельности битников, переводчица, композитор и автор текстов. В общем, как написано в афише клуба "22" на Арбате, "Умка — живая легенда русского андеграунда, талисман мира неформатной музыки, неистовая певица и неутомимая путешественница"

Поймать Умку для интервью нелегко. А если удастся, то еще непонятно, кто кого словил, как в "охотничьем" анекдоте: "Мужики, я медведя поймал! — Так тащи его сюда! — Да он не пускает!" Умка прямо говорит: "Я на общие темы не умею рассуждать. А когда мне начинают задавать личные вопросы, я ерепенюсь. Брать у меня интервью — очень сложный, кропотливый, потливый труд".

Умка и означает "медведь", умный и белый, хотя сама Аня черноволосая. И прыгает она скорее как белка, но не в колесе, а где-то в кронах деревьев. Слушаешь, смотришь тексты, а там трассы, рельсы, колеса, машины, поезда, ветры, дорога и полет как универсальная метафора жизни, смерти, жизни после смерти. Биография тоже прыгучая — сплошные американские горки. Впрочем, это со стороны. Важнее, что человек говорит о себе сам. Мы встречаемся с Умкой у кафе на Арбате. Арбат для нее место особенное: здесь она в конце 90−х пела для прохожих три года ради хлеба насущного. Рядом Гоголевский бульвар, место собраний хипповской тусовки 80−х — среды, в которой родились ее первые песни.

— Как тебе нынешний Арбат?

— Неприятное место. Сейчас просто невозможно здесь находиться.

— А раньше?

— Раньше было лучше, потом становилось все хуже, хуже и наконец стало совсем плохо.

Фотограф уговаривает Умку сняться на фоне каких-то шинелей и униформ, развешенных уличным торговцем. Настаивает: "Это хороший фон!" "Да чего ж хорошего?" — брезгливо бросает Умка, не любящая ни формы, ни коммерцию. Она заставляет меня проверить диктофон — дескать, пиши начисто, не пори потом отсебятины. Привыкла к точной работе со словом и звуком, а к СМИ вообще относится настороженно: вовсе незнакомым журналистам предлагает форму письменных вопросов-ответов.

— Что-нибудь закажем? — спрашиваю.

— Люблю горячий шоколад, но у меня 60 рублей в кармане, — отвечает "живая легенда" без тени смущения или бравады.

Отношение Умки к деньгам не переменилось со времени написания двадцатилетней давности стиха: "Деньги можно подарить / Деньги можно потерять / Деньги можно прокурить / Деньги можно прокирять / Можно их закинуть в речку / И проездить на такси / А можно просто бросить в печку / Как ведется на Руси".

— О, нас еще снимают сверху! — беспокойная Умка вертит головой во все стороны и замечает на крыше противоположного дома человека с камерой.

— Я думаю, он снимает что-нибудь большее, чем мы.

— Большего, чем мы, не бывает!

Дом на колесах

— Ты только позавчера приехала в Москву. Откуда?

— Из Киева. В Киев из Львова, во Львов из Севастополя. В Севастополе я сейчас, можно сказать, базируюсь. Основное место жизни — Севастополь. Послезавтра концерт в Саратове.

— Вся жизнь на колесах?

— Последние десять лет.

— А в восьмидесятые у тебя было много путешествий автостопом, в том числе очень крутых — даже в Среднюю Азию. Нравится такая жизнь? Не надоела?

— Очень даже нравится, только уже физически немного трудновато, к сожалению. Но пока могу, буду так жить. Есть такие люди — на месте не сидят. В экстриме это дромомания — мания дороги. А не в экстриме просто вот такое бродяжничество.

— Бродяжничество — битничество? Ты ведь перевела "Бродяг дхармы" Керуака.

— Я была такой и до того, как прочитала Керуака. А Керуак, кстати, очень любил путешествовать, но еще любил забраться в норку, сидеть у мамы и писать свои романы знаменитые.

Умка начала свою карьеру не в клубах, а на улице

— А как соотнести дом и дорогу?

— Для меня дом — относительная вещь, не абсолютная. Можно почувствовать себя дома в лесу, на полянке, если достаточно уютно ее обустроить. Конечно, на скамейке в парке или на лавочке посреди большого города трудно почувствовать себя уютно. Но в палатке можно. Можно так обустроить свое личное пространство, что оно становится домом. Мы очень много жили на съемных квартирах последние несколько лет. И вот в очередной раз хозяин называет новую цену, которую ты не можешь потянуть, и ты оттуда сваливаешь, собираешь вещи. А какие у нас вещи? Картинки, книжки, игрушки, пластинки, из посуды не тарелки даже — ложки, вилки; все это собирается в коробки, и дом переезжает. А стенки остаются такими же безликими, какими были до нас.

— А как же тихие радости устроенной жизни: семья, вымытая кухня, обед?

— Я хорошо готовлю, кухню всегда отмываю чистенько за кем бы то ни было, не говоря уж о себе. И я любимая жена, как мне кажется.

— Почему же так принято противопоставлять бродячую свободу и домашнее счастье?

— А потому, что люди дураки! 90 процентов людей — круглые идиоты.

С одной стороны — как люди:

Боятся худого слова

А хуже того - по морде

В особенности с ноги.

С другой стороны — собаки:

Боятся собаколова

Особенно если орден

Висит на его груди.

Хиппи среди волков

Как бы в подтверждение слов Умки на Арбате затевается возня, перед кинокамерой разыгрывают какое-то мордобойное действо.

Умка оживляется:

— Кино снимают. Кого-то там обижают. Наверное, про хиппи. Судя по ряженым, так оно и есть. Ненавижу, когда про хиппи кино снимают.

Филология была игрой. Рок-н-ролл — не игра, а жизнь

— А есть такое кино?

— Масса. Гарик Сукачев снимает кино про хиппи позорное. Это ничего, что я туда все поглядываю? Интересно же — кино!

— Твои самые ранние песни хипповского периода, 1985-87 годов, быстро стали классикой.

Умка прерывает меня саркастическим смехом:

— А потом какой период? Панковский, что ли?

— Но в одном интервью корреспондент сказал, что у тебя в песнях хипповская тематика, а ты поправила: "Только в ранних".

— Я не знаю, что называть хипповской тематикой. Вот "Битлз" — это хипповская тематика? Или сольное творчество Джона Леннона? А "Роллинг Стоунз"? Игги Поп? Сопливо-хиппового я не любитель. Бывает не сопливо-хипповое, вот этого я любитель. А когда фенечка становится чем-то вроде фетиша... Сейчас такого нет, наступило жесткое время, и это хорошо отчасти. Люди перестают мяукать и начинают соображать, что с волками жить — по-волчьи выть. Нельзя всю жизнь мяукать.

— Существовала хипповская среда, был стиль — хайр, хайратник, борода. Теперь этого мало. Что произошло?

— Что касается внешности — мода такая была. Прошла, потом вернется с какой-нибудь новой деталью. Среда осталась, но она меняется. У меня сейчас возникла метафора. Представь себе суп на плите, сидит большое количество людей, которые его жрут. И стоит кто-то, постоянно подливает туда горячей воды, достригает овощей, варит. Непрерывно что-то вычерпывается, потребляется, уничтожается, и все время появляется нечто новое. Но в котле все время что-то остается от прежнего супа.

— А внешняя среда? Ты говоришь про жесткость времени...

— Прежнее было жестче гораздо — 70−е, 80−е...

— Да, совок, менты...

— Не будем говорить, как теперь называется то, что тогда именовалось "совок" и "менты". Сейчас "это" окрепло, "улучшилось" и обросло массой "полезных" качеств.

— Но сейчас человека не могут свинтить на улице за то, что он не так одет и у него длинные волосы.

— Не могут. А через два года смогут. Вообще, все не на таких примитивных вещах построено. Теперь все молодые люди поголовно озабочены тем, как бы им заработать денег. Ну, может, 99,9 процентов. Я поражаюсь этому. Раньше деньги как-то не были проблемой. Лежит у тебя в холодильнике, допустим, кусок чеснока, ну и прекрасно. А теперь все хотят почему-то зарабатывать, скажем, не меньше 1000 долларов в месяц. Надо купить это, это, это и еще вон то. Все есть в продаже, и все нужно. Неизвестно, какая из систем жестче.

Ей не хочется быть смешной в глазах обывателей

— Деньги нужны для независимости, чтобы не думать о них каждый день.

— А почему (страстно, с вызовом), почему мы о них думаем постоянно? Не обязательно ведь суши положить себе в пасть. Можно пойти в гости, булочку с чаем съесть.

— Манифест маргинальности?

— Я не считаю маргинализованную жизнь ущербной. Ущербна жизнь, навязанная истеблишментом. Каким бы то ни было, советским или капиталистическим. Жизнь винтика — ущербная жизнь. Надо ж еще решиться на маргинальность. Чтоб все время быть в подвешенном состоянии, когда главу, грубо говоря, некуда преклонить.

Я ни с кем не воюю

— Гофман писал о неизбежности конфликта обывателей и "истинных музыкантов", энтузиастов поэзии и свободы. Ты участвуешь в конфликте?

— Нет. Просто есть вот такие — музыкант, обыватель. И я очень дружу с обывателем, потому что он меня любит, поддерживает, кормит, вписывает, когда нужно. Я его не рассматриваю как плохое что-то. Я его просто жалею очень. Не каждый, как я, может прийти и сказать, например: "Здрасьте, я Умка. Дайте мне чего-нибудь вкусненького!" Понимаешь, это ж как здорово — Умкой-то быть! (Смеется.)

— У тебя есть песня "Это конец" о человеке, который из бродячего стал домашним, и это для него конец.

— Уже почти не у меня: так давно было написано...

— Но ты ее поешь.

— Иногда, когда настроение накатывает.

— Ты и сейчас думаешь так же?

- Каждый раз такое исполнение требует "полной гибели всерьез", поэтому каждый раз, когда ее пою, я так думаю. Но если у меня в этот момент есть своя теплая хатка, я думаю: "А сама, сука, что? А где твой кусочек сыра? Ага-а!" Впрочем, не хочется продолжать "обличения". Общество потребления, нонконформизм, тыры-пыры... Со стороны это смешно. А мне бы не хотелось казаться смешной в глазах обывателя. Пусть лучше он будет смешным в моих глазах, я с удовольствием над ним похихикаю. Я, короче, не клоун. Поэтому избегаю некоторых категорических высказываний, чтобы не казаться клоуном.

— Есть расхожее представление о житейской норме: в юности бунт, потом остепенение. Ты действительно считаешь, что оседлость зло?

— Нет, на самом деле я считаю немножко другое. Хорошо все то, что для конкретного человека хорошо. Я не могу сказать всем: а ну бросайте свои насиженные места! Я что, революционер какой-то или пророк? Я могу только сказать, что лично мне трудно находиться долго на одном месте. Мне и за письменным столом трудно сидеть больше 40 минут подряд, а за обеденным тем более.

Полишинель в филологах, в музыкантах — писатель

Аудитория Умки — "продвинутые молодые люди от 5 до 85 лет"

— Кстати, о письменном столе. Ты ведь защитила кандидатскую "Проблема смешного у обэриутов", писала прекрасные статьи, сборники составляла. Тебе не бывает жалко, что ушла из науки?

— Не-е-е-т. Я так рада, я счастлива каждую секунду, что перестала заниматься филологией. Я ее любила, и она меня любила, у нас был роман с некоторым ироническим оттенком, потому что я все прекрасно знала про нее, а она все прекрасно знала про меня. Под филологией я в данном случае подразумеваю сообщество. Я всегда была там немножко Полишинелем. Играла в ученую даму, в автора статей и прочее. Вот в науке я клоун с большим удовольствием. И Михаил Леонович Гаспаров, который был у меня оппонентом, — а научным руководителем Мариэтта Омаровна Чудакова, — прекрасно все понял. А в рок-н-ролл я играть не люблю, в отличие от некоторых людей. В рок-н-ролл я не играю, это моя жизнь. В свое время с удовольствием снабжала людей обэриутами, которых было не достать. Выросло целое поколение, которое приходило ко мне беседовать об обэриутах и для которого я почти что мэтр. Но я с самого начала была в восторге от хипповой этики и эстетики, как только узнала о ее существовании лет в 13. Я сразу решила, что это мое, когда вырасту, буду хиппи. А с другой стороны, я знала, что стану писателем. Так все и вышло. Я то хиппи, то писатель, то хиппи-писатель. Песенки для этого очень удобный вариант: можно быть и хиппи, и писателем.

— Ты как-то говорила, что в первую очередь литератор, а потом уже музыкант.

— Да. Профессиональный литератор. Но главное в мире — музыка, первая вещь, которая возникла на свете. А я занимаюсь всю жизнь второстепенным. Слово — вещь второстепенная. У меня про это стишок есть. Показать?

Аня протягивает тонкую книжечку без выходных данных. Текст микроскопического кегля, на некоторых страницах стихотворные столбцы заметно скошены, плотные листы чуть криво сшиты канцелярскими скрепками. Ксерокс и степлер — сделанный на коленке самиздат. А вот и нужная строка: "Слово сначала? Постойте, а как же музыка? / Музыка, разве ты не была сначала?"

"Я знаю сколько нот в вашей гамме, но земля горит под нашими ногами"

В книжечке не тексты песен, а именно стихи. Умка поясняет свою методику:

— Когда сочиняются стишки, они никогда потом на музыку не кладутся. Иначе получится авторская песня. Когда сочиняется песня, музыка вместе со словами складывается. Без гитары. У меня появляется мелодия, чтобы ее как-то закрепить, я сажаю на нее слова, а дальше идет все вместе.

— Ты очень серьезно относишься к рок-н-роллу. А к людям, которые его слушают? К той же среде хипповской?

— Когда я начинала, другой среды не было. Был совок, богема и неформалы, хотя слова такого еще не придумали. Причем богема и хипповская тусовка — это были среды друг с другом связанные. Выбирать было не из чего. Да и сейчас особо не из чего выбирать. Когда я писала эти хипповые песни, я честно погрузилась в эту среду по самые уши, даже по макушку. Не было такого, чтобы я сидела в кабинете, выходила поисследовать жизнь низов, а потом возвращалась в кабинет и записывала.

— Возьмем твою известную песню "Один в поле воин". "Этот мир так устроен, / Мир контор, скотобоен. / Он меня не достоин, /Я один в поле воин. / Только я не воюю, / Я иду и в ус не дую. / Я хиляю по стриту / И врубаюсь в красоту", — заявляет ее герой, а потом "сидит за наркоту". Насколько ты отождествляла себя с этим персонажем? Высоцкий, Галич писали хорошие ролевые песни от лица шоферов, солдат, зэков и т. д. А ты?

— Это честная песня. Мне кажется, и Высоцкий не по-актерски эти песни пел. Галича хуже знаю, но на Высоцкого я в то время очень ориентировалась, и многие песни сделаны по высоцким рецептам.

— У тебя есть песни из ранних, которые вообще ближе к бардовской песне, чем к року.

— Ой, только не надо слово "бардовская" употреблять, хотя бы авторская, хотя тоже плохое название, — не могу, тошнит. Кроме Высоцкого, Окуджавы, Матвеевой, никакой авторской песни никогда не слушала, не слушаю и не буду слушать.

— У тебя бывают матвеевские интонации.

— Я же выросла на этом. У моих родителей все было на пластинках, на бобинах. Новелла Матвеева жила в нашем доме, приходила к моим родителям занимать три рубля.

Мы пытаемся подобрать современный эквивалент трешке, но буржуазно-клошарский Арбат мешает сосредоточиться на теме.

Потерянные шестидесятые

— На твоем сайте сказано, что "Умка и Броневичок" ориентируются на музыку 60−х. А в 60−е...

— О-о-о! Становится интересно!

— ...был проект — изменить мир. Как ты к нему относилась в 80−е и как относишься теперь?

— Я к нему отношусь и относилась с большой любовью и уважением. Только слово "проект" здесь немножко холодное, не мое. 60−е — единственный нормальный подход к изменению мира. И надо было в этом направлении пилить. А люди сами себе все испортили. Не повелись, кретины. Могли ведь перестать громоздить этот свой Вавилон, но стали с еще большим рвением громоздить. На бабки, которые вгрохивают в разные "волшебные ужасы", могли бы накормить многих. Можно было психоделики разрешить, а не запретить. Более творческую работу миллионам придумать, чем менеджер среднего звена. Все это так тупо! Волна 60−х спала, мир отхлынул в сторону человека-винтика и еще некоторое время будет течь в сторону винтика. Есть люди еще более пессимистичные, которые достаточно смелы, чтобы пессимистичней, чем я, смотреть на мир. Егор Летов, например, — он решил, что конец света пришел, все летит в тартарары — и ура! То есть так человечеству и надо. Я девушка пугливая и не хочу, чтоб конец света был. То есть я еще допускаю возможность какого-то позитивного поворота.

Умка мечтала выглядеть иначе, чем устроила природа, и изменилась благодаря йоге

60−е были очередным качком маятника в правильную сторону. Он все время туда-сюда качается. Я не буду исторические примеры приводить, потому что сяду в лужу, но это так. Единство и борьба противоположностей. Каждое явление, доходя до абсурда, превращается в свою противоположность. 60−е ведь не на пустом месте возникли — они возникли на фоне 50−х, которые были временем страшного зажима, коротких стрижек, маршей и т. п. Еще и в 60−е человек с волосами до шеи, какой-нибудь музыкант, мог в американской глубинке не только получить по этой самой шее, но и быть физически уничтожен. А вот когда стало все можно, тут-то 60−е и закончились! Идея себя исчерпала, осталась только внешняя оболочка, живущая до своего следующего наполнения смыслом.

— Но это же замкнутый круг.

— Нет, развитие по спирали. Да я уж тут Гегеля цитирую полчаса, а ты не замечаешь.

— Гегель был человек системы, истеблишмента. Директор гимназии.

А директор немецкой гимназии — это что-то вроде полковника.

— Ну и что, зато он умный парень был.

Никак не ожидал, что Умка — гегельянка.

— Огорчает ли тебя происходящее сегодня больше, чем совок?

— Да, я тогда была молодая, у меня все было впереди, казалось, что будет веселее. И действительно, чем дальше, тем веселее, лично у меня. Я могу взять и уехать из Москвы в Севастополь. Но я точно совершенно вижу, что в Москве сейчас невозможно жить. Ни хорошо ни плохо, ни весело ни грустно. Это не есть место для жизни, но сюда стекается огромное количество народа, чтобы продолжать здесь активно дохнуть. Особенно хорошо это видно со стороны.

Есть у Ани превосходные и грустные стихи: "Петрополь умирал в прекрасной нищете, / В дешевой роскоши издохнет град престольный".

— Три-четыре года назад было лучше?

— Да. Была еще какая-то надежда, что мы избежим строительства высоток, например. Я ненавижу небоскребы всеми фибрами души своей.

— И нью-йоркские?

— Да! Но самые уродские — в Чикаго, из тех, что я видела. Черные, невыносимо кошмарные.

— Есть люди, утверждающие, что между небоскребами Нью-Йорка уютно.

— Нет, там не уютно: они давят, дышать нечем. Человечек бежит как муравей, и пока не добежишь до Сентрал-парка, хочется повеситься на каждом углу, хотя понимаешь, что это твоя любимая Америка, со своей чудесной музыкой, где можно ругать президента, где есть неограниченные возможности и прочее тому подобное. Но пока не добежишь до первой белки, чувствуешь себя отвратительно.

Хвост должен быть цветным

— Вернемся к литературе. Еще до западных шестидесятников был Гессе со своим "Степным волком".

— Конечно, а до него еще много всякого. В XIX веке немецкие романтики. И это не кучка была, а целое движение.

— Всякое новое движение тащит шлейф пены. Как хвост кометы.

— Конечно, комета — точечная вещь, а хвост на все небо.

— И что делать с хвостами?

— Рубить, как всегда. Шучу. На самом деле я так не считаю. Предпочитаю смотреть на офисный планктон — они сами себя так называют, прошу прощения — в клешах и цветных рубашечках, чем на них же в пиджачках, беленьких рубашечках и галстучках. Приятней смотреть на цветной народец, чем на черно-белый.

— На детских и студенческих фотографиях ты совсем другая. Кажется, что внешность резко переменилась.

— Я похудела сильно. Это происходит с возрастом. Посмотри на Джона Леннона. Он сначала был круглолицый, а стал такой весь заостренный.

— Предполагаю, что в твоем случае перемена внешности вызвана переменой жизни. Ты стала петь песни, жить иначе, чем прежде, — и физически изменилась. Так ведь?

— Да. Наверное, да. И потом, человек, который постоянно выходит на сцену, должен выглядеть так, чтобы ему самому нравилось. Если сам себе не будешь нравиться, то и никому не понравишься. И я рада, что изменилась, потому что всегда мечтала выглядеть иначе, чем природа устроила. Иногда пытаюсь представить, какой была бы, стань учительницей или кабинетным ученым. Дело в том, что я занимаюсь йогой много лет, и предрасположенность к полноте, которая была у меня с детства, нейтрализована этими занятиями. Я всегда вешу одно и то же количество килограммов и "остаюсь в одних и тех же штанах". Йога сразу мне понравилась возможностью реализовать скрытые силы организма. Если бы не йога, я бы, наверное, не смогла все свои нагрузки выдерживать. Вот была на концерте Игги Попа, просто одного из моих любимейших людей в мире. Мужику 60 лет, а как он выглядит, как двигается, выкладывается! Игги тоже занимается какими-то вещами восточными — тай-чи, цигуном — и во всех интервью говорит, что это сильно его поддерживает.

Ремесло

— Ниша, которую ты занимаешь, тебя устраивает?

— Нормально, даже немножко избыточно. Приглашений невероятно много. Лезешь в компьютер, а там 15 приглашений из разных городов каждый день. Хорошо, здорово — это востребованность, ты кому-то нужен. С другой стороны, платежеспособность тех, кто предлагает, не всегда соответствует нашим потребностям. Поскольку мы не работаем на нормальной человеческой работе, нам надо как-то зарабатывать музыкой. Если не получаем за концерт, грубо говоря, хотя бы по 100 баксов на рыло, просто не окупаемся. Не можем физически продолжать существование.

— Сто баксов — цена двух репетиторских занятий по языку.

— Я была репетитором: английский, русский. Когда жрать было нечего, в перестройку. Предпочту сыграть 50 концертов, чем провести одно репетиторское занятие.

— На Арбате играть было легче?

— Да.

— А отношения с государством как складываются?

— Никак. В этом смысле я совершенно счастлива, что меня не замечает начальство. Оно как умеет замечать? Либо похвалит, либо поругает. Правильно? Мне и то и другое было бы одинаково неприятно.

— Можешь определить своего слушателя?

— Это продвинутые молодые люди с глазами. От 5 до 85 лет. Может быть, даже от нуля до бесконечности. Главное, чтоб молодые и с глазами.

— Можешь представить себе мир, в котором идеалы 60−х победили?

— Да.

— Будут в нем центр и эксцентрика, мейнстрим и маргиналы? Или все это перестанет существовать?

Аня задумывается.

— Не знаю. Я же не гуру.

Мы проходим сквозь Арбат к клубу "22", и Умка начинает обустраивать пространство. Настраивает звук, добивается, чтоб не курили в зале и его окрестностях, долго препирается о том, сколько человек может провести бесплатно по своему списку. К началу концерта зал забит до отказа, половина стоит, люди забираются на стулья, виснут на стенах, хватаясь за всякую опору. Умка расхаживает по сцене как дирижер, регулирует и перетасовывает толпу:

— Сдвиньтесь все от входа вон к той стене, а то некоторые войти уже не могут. Еще! Давайте, давайте!

Стоя на деревянном барьерчике и цепляясь за столб, я пытаюсь в который раз определить тайну притягательности Умки. Бешеный драйв, шаманство, мягкая власть над людьми, в которой нет принуждения. Сильный, богатый выражением голос, тренированное йогой тело, чувство слова и ритма, юмор, характер, кураж. Подъемную силу, которой обладает Умка, принято называть даром, талантом, харизмой. И еще у нее редкая способность осязаемо передать другим собственный опыт, дать поверить хоть на время в то, что узнала сама:

Посмотри на город: одни огни
Все понятно, гони не гони
Погляди, как сверкает волшебный снег
И спокойно опять засни
И во сне почувствуй, как ты силен
И с утра без фигни пойми,
Что без тебя не завертится мир
Что без тебя не завертится мир
Без тебя никак не завертится мир.

Фото: Алексей Майшев для "РР"

Оригинал: Русский репортер