Полная версия
— Аня, на днях в «Независимой газете», в Москве вышла подборка твоих
стихов, которая называется по первому же стихотворению «Я не люблю
свой город».
А скажи, когда ты его любила? Какое время было наиболее подходящим для
этого города и тебя — когда вы с ним совпали?
— Да с самого начала и любила. «Утро красит нежным светом…» — пели мы с мамой, отправляясь на утреннюю прогулку в выходные. Садились на любой автобус или троллейбус и ехали, как это называлось, «куда глаза глядят». «Кудаглазнемся?» — говорила мама. Она, конечно приблизительно знала маршруты транспорта, но тоже не очень, потому что мы тогда только недавно переехали в центр с далекой окраины, из села Богородского (ныне там метро «Улица Подбельского», до сих пор крайнее на линии).
Мы там жили в бараке, куда бабушку с дедом переселили после войны из хорошей квартиры на Зацепе. С дранкой из-под облупившейся штукатурки, с коридорной системой, с одним вонючим сортиром в конце коридора, куда детей, конечно, не водили. Зато нас ставили на подоконник в другом конце коридора, с которого по праздникам был виден «салют» — далекое зарево над городом, и весь коридор дружно кричал «ура!». Рядом был скверик, где мы гуляли, он назывался «картошка», потому что там после войны жильцы бараков сажали себе картошку, и в шестидесятые эта память еще была жива.
Там в Богородском тоже было очень хорошо. Я отлично помню гигантские сугробы, детские деревянные лыжки с кожаными ремешками, круглые следы от снежков на почерневших деревянных домах; победные вопли воробьев за окном, когда как раз начинаешь выздоравливать, и капель, и скоро день рождения; крошечные белые цветочки, первыми появлявшиеся на «картошке» — кажется, они называются «пастушья сумка», — запах оттаявшей земли и наконец желтенькую мать-и-мачеху. Как же все это не любить? А поездка на трамвае на Преображенку — это ведь целое приключение, и потом попадаешь в невероятный магазин «Богатырь» со спиральными вавилонами шоколадок и огромными прекрасными плюшевыми медведями. Один такой медведь до сих пор у меня есть, он патриарх, уважаемый всеми другими медведями, животными и людьми.
А в центре зато можно было ходить на демонстрацию… Но это все знают, это теперь общее место. Никакой ностальгии по совку я не испытываю. Я не склонна проецировать кайфы своего и чьего бы то ни было детства на целое государство.
Мне хотелось изучить Москву как следует, особенно после «Мастера и Маргариты». И в старших классах и на первых курсах я исходила центр пешком вдоль и поперек, с картой и без карты, чтобы постичь все мелкие детали. Институт мой находился на Тверском бульваре, и вокруг — вся булгаковская топография.
Лучше бы я этого не делала — сейчас столько всего уничтожено или просто омертвело, превратилось в декорацию. Ведь нежилой город — не город. Когда за старым окошком маячит кружевная занавеска и горшок с цветком, а рядом кот, и бабушка пригорюнилась — город живой. А когда за тем же фасадом неживые лампы озаряют евроремонт очередного офиса — это совсем другое дело. Да что я, в самом деле, — это все банальность, общее место.
— Ты с твоей группой приезжаешь в Берлин по приглашению фестиваля
«Музыка и политика». Понятно, что у тебя, человека рок-н-рольного, да
ещё на советской закваске подобное сочетание не вызывает восторга.
Когда я рассказывал о тебе устроителям фестиваля, то охарактеризовал
это так «настолько аполитична, что в этом есть своя политика» — не
знаю уж, насколько тебе нравится такое определение. Ты не поёшь о
политике — но поёшь о себе и о людях, живущих вокруг.
Где заканчивается твой круг людей — это друзья? Твоя публика? Твой
город? Твоя страна? Существует ли для тебя какой-то «русский народ»,
отличный от других? Видишь ли ты какое-то «общество»? Или каждый
свободен для себя?
— Да вернее не скажешь — я настолько аполитична, что в этом есть своя политика. Политика в зарубежном смысле, то есть линия поведения. Я совершенно уверена, что человек, будь он хоть рок-музыкант, хоть общественный деятель, не способен повлиять на ход событий в так называемой большой политике. Там вертятся такие бабки, что даже так называемые политики, которых обыватель видит по телевизору, — всего лишь картинка на поверхности большого черного ящика, о котором мы не имеем — и лично я не желаю иметь — никакого представления. К счастью, есть еще более могущественные силы, которым подвластен и тот страшный ящик, из которого исходит земное управление, — но об этих силах я совсем уже не компетентна рассуждать. И я допускаю, что земные понятия о так называемой справедливости этим силам вообще не внятны.
Так что лучше я буду заниматься тем, в чем разбираюсь, и петь о себе и о том, что вокруг меня. Мой круг… хороший вопрос. Их два, этих круга. Один совсем-совсем узкий, буквально в один слой. Просто несколько человек, самых близких друзей. Другой невероятно широкий, почти бесконечный, открытый для всех. Всех, кто попадает в эту сферу, я тоже называю друзьями. Они и есть друзья, и я отношусь к ним очень хорошо, я им бесконечно благодарна за то, что они уцепились за слово, за ноту, попали в наше притяжение и греют нас своей любовью. Иногда они очень помогают — в самом простом человеческом смысле. Кормят, лечат, селят у себя, печатают и клеют афиши, ну, сам знаешь.
Русский народ, безусловно, существует, хотя вокруг этого сейчас (как, впрочем, и всегда) накручено много самых низких квазипатриотических амбиций. Россия тут не исключение — у каждой страны бывают такие всплески ложного национального самосознания, что хоть вон беги. Я не делю людей по национальному признаку. «Мой народ» может быть любой национальности. Вот язык — да, без русского языка я никуда, хотя в песне это дело второстепенное, я считаю. То есть слова в песне должны быть очень хорошие, но не выпирать на первый план — не ходят ведь по улице голыми девушки с хорошей фигурой только для того, чтобы ее продемонстрировать.
— На твои концерты приходит масса молодёжи, ребят, которых мы когда-то называли «пионерами», большинство из них младше твоего сына. Вот они приходят посмотреть на «олдовую» Умку. Осознаёшь ли ты свою ответственность перед ними за то, что они от тебя услышат? Насколько важно для тебя, что именно эти ребята прислушиваются к тому, что ты говоришь — не только в песнях, но и между песнями, в ЖЖ — везде, где ты общаешься с ними?
— Да они не на «олдовую Умку» приходят, а просто на концерт, пропереться. Вот я иду на Роллинг Стоунз или на Игги Попа — я же не на «олдового» Кита Ричадрдса или Игги иду подивиться, а кайф поймать от их музыки, от драйва неубиваемого. Думаю, люди (любых возрастов) идут к нам именно за этим. Они говоря, что мы помогаем им жить и выжить — охотно верю. Мне самой это помогает — жить и выжить. Рок-н-ролл — это борьба со смертью, до победы.
Что касается «пионеров» в том смысле, в каком это слово существовало в нашей молодости — полупрезрительная кличка для хиппового молодняка — сейчас ведь уже нет такого понятия, и прослойки той нет. Молодежь у нас на концертах — это скорее продвинутое студенчество. Иногда поумнее и поинформированнее иных «олдовых», только держись.
— Ты выпустила виниловую пластинку — которую мы, надеюсь, увидим и в Берлине. Есть ли в этом какая-то ностальгия по виниловым временам, когда настоящий звук можно было не только услышать, но и потрогать — пластинку нужно было «достать», привезти домой, поставить на «вертушку» и только тогда слушать.
Сейчас же песню можно поймать из интернета и тут же прослушать прямо на улице. Меняет ли тебя доступность — проживания, где хочешь, путешествовать, где хочешь, слушать, что ты хочешь — отношение к свободе? Иными словами — важно ли для твоего ощущения свободы та цена, которую ты за эту свободу заплатила?
— Винил мы выпустили не для понту, а по убеждению. Мы вообще сами винильщики и хорошо знаем, чем аналоговый звук отличается от цифрового. И нам самим давно хотелось позвучать с этого носителя, любимого и уважаемого. Так что когда подвернулась такая возможность — я наплевала на все сложности человеческого, творческого и материального характера и ринулась осуществлять. Вот — осуществила. И счастлива.
То, что этот наш винил тоже надо «достать» — как раз придает ситуации оттенок приключения не только для нас, но и для слушателей. По интернету можно выловить не совсем музыку. Скорее это информация о музыке. К сожалению или к счастью большинству людей наплевать на качество прослушиваемого материала. То есть для них в лучшем случае критерий — «шуршание пальцев по ладам». А о том, как частотная характеристика меняет восприятие, они и слушать не желают. Ну и не надо. Наши песни валяются в интернете в любых количествах — можно скачивать бесплатно и слушать сколько угодно. Но качество звука совсем другое. Даже объяснять не буду.
Никакой цены я за свободу не заплатила. Я с ней родилась, так же как и каждый из нас. Надо только уметь и не бояться очистить ее от шелухи, от всего что накручивает на тебя общество, достать эту волшебную кочерыжку. Если, конечно, есть такая потребность. Вопрос о доступности информации, мне кажется, не имеет к тому отношения. Мне очень нравится что расширились информационные возможности. Надо только стараться не быть погребенным под этими завалами информации — но при известной сноровке это получается. Конечно, скорость распространения информации обмена ею намного упрощает нашу деятельность. Какое совпадение — все эти возможности появились ровно тогда, когда в них возникла потребность лично у меня!
— У меня такое ощущение, что и до винила у вас становилось всё больше музыки. Последний альбом с новыми песнями вышел когда? Два года назад? Ты можешь себе представить альбом, где будут целые музыкальные треки — без слов? Можно ли играть рок-н-ролл без слов? Или это уже будут просто танцы?
— Не знаю. Можно, наверное, но немножко петь все же надо. Почему-то, не знаю почему. Людям надо видеть фронтмена и слышать его живой голос, который что-то сообщает. У меня уже пару лет нет новых песен, так что я даже и переживать перестала. Просто жду — вдруг появятся опять, бывали перерывы и подольше. Бывали у людей альбомы без слов, но, как правило, это провальные проекты — взять хотя бы Metal Machine Music Лу Рида. Впрочем, провальных альбомов со словами тоже навалом. Я очень люблю, когда на удачных концертах музыканты, «Броневик», начинают импровизировать в охотку, сами, так что одна песня может растянуться минут на 20. Я тогда иду в зал и тащусь вместе со всеми.
— Заканчивая тему слов и текста в песне: в этом году фестиваль, на
который вы приезжаете, посвящен Владимиру Высоцкому. Высоцкий,
конечно, не рокер, но он, как мне кажется, не вызывает обычной в среде
рок-н-рольщиков реакции «фу, КСП». Его драйв ставит его отдельно от
всех лагерей.
Кто для тебя Высоцкий и как ты сама относишься к противостоянию рока и
авторской песни в России?
— Высоцкий для меня отец родной. У меня, как и у всех почти, был папа с магнитофоном и бесконечными пленками Высоцкого. Папа в магнитофон наигрался и забросил его, а я раскопала этого Высоцкого и давай слушать, лет в 12. Какие-то квартирники, запись ужасная, слова понятны наполовину… В общем, я попалась на этот полупонятный, но захватывающий драйв с восторгом и готовностью. Высоцкий еще некоторое время жил потом на нашей улице, в доме «художников-графиков», там еще выставки авангардистов бывали в подвале. И я ходила вокруг, надеясь запасти Самого. Не запасла, конечно. Сочинила автироническую песенку-тангО про девочек, влюбленных в Высоцкого до неприличной степени:
не знает он увы,
как рвется пол-Москвы
за голубой машиной сотни верст
на животе ползти
по мартовской грязи
и целовать следы ее колес!
До сих пор иногда в компании тянет чего-нибудь из него сбацать. Хотя вот интересно, у человека невероятное количество шелухи, просто удачных вещей, какой-то болтовни песенной, абы что наплести ради рифмы, ради прикола дешевого — и все равно от всего вместе веет такой силищей, что даже смешно рядом становиться. Мы все его любим, вся группа, каждый по-своему, цитаты из него — часть нашей речи. По этим цитатам, кстати, до сих пор люди узнают друг друга в общей толпе. А у нового поколения этого уже нет. Ну и не надо, зачем им, у них другое какое-то, свое. Умка, например…
В общем, мы чрезвычайно рады и горды, что нас пригласили на такой фестиваль.
— И последний вопрос — вы приезжаете в Берлин. Что для тебя именно Германия и Берлин — отличаются ли они как-то от других мест, где вы выступаете?
— Да конечно. У меня к Германии особое отношение — причем даже не любовь-ненависть, как у многих, а просто спокойная приязнь, как будто не было никакой второй мировой войны. Немцы ведь ни в чем не виноваты — попали, как и все, в адскую мясорубку. Причем это не то чтобы сознательное решение, это на уровне ощущения. Может, генетическая память? предки-то мои пожили тут немало. Как, впрочем, и везде… Хотя ни о каких репрессиях и ужасах памяти генетической нет. Такое, наверное, счастливое строение мозгов. Язык опять же — знакомый с детства, понятный, близкий, красивый. Сколько литературы на нем прекрасной, философии.
Я много путешествовала по Германии, жила тут подолгу, по месяцу-два, особенно конечно, в Берлине. Видела фантастический Берлин после падения Стены — самый открытый, самый фонтанирующий на свете был город. Объединенная Европка его попричесала, конечно, ну что ж делать.
— Спасибо!
Интервью подготовил Илья ТимаковСокращенная версия в газете: http://www.rg-rb.de/2010/08/b_11.shtml