НИЧЕГО СТРАШНОГО,

или история Умки, написанная ею самой

Я, по имени Герасимова Аня, родилась в 1961 году в Москве. С пяти до двенадцати лет занималась в хоровой студии «Веснянка» (д/к им. Серафимовича) хоровым пением, сольфеджио и фортепиано (последним — безуспешно и напрасно). Больше всего на свете хотела «запевать», т. е. солировать, но не получалось — голос был слишком тихий. Параллельно мечтала стать великим писателем и в старших классах даже сочинила два пухлых романа из жизни русской интеллигенции 19 века (романы вроде бы сохранились, но читать их не советую). В 1978 г. закончила с отличием и отвращением английскую спецшколу N 22 и поступила в Литеpатуpный институт им. Гоpького на отделение художественного перевода (поэзии), специализация — литовский язык. Между прочим, опубликована целая куча моих переводов с литовского. Самая ужасная работа — переводить литературоведческие статьи, стихи идут веселее. Сравнительно интересной работой был сборник каунасского битника Гинтараса Патацкаса. Диплом у меня получился опять же с отличием, скорее уже по инерции — академическая жизнь в Литинституте была не больно обременительная. Благодаря или несмотря, а только 1983 г., с годовалым сыном в коляске, поступила я в аспирантуру на кафедpу так называемой «советской литеpатуpы». Чтобы перейти на нее с кафедры перевода, написала реферат «Поэзия О.Мандельштама в переводах на немецкий язык», в дальнейшем пришлось ловко скрывать от литинститутских боссов чудовищную по тем временам тему диссертации — «Проблема смешного в творчестве обэриутов», по возможности избегая представления на ученый совет готовых кусков этого беспрецедентного труда, весьма халявного и зачастую творившегося в измененном состоянии сознания. Если бы не научный pуководитель М.О.Чудакова, дописать вряд ли дали бы, вообще выгнали бы нафиг. (Один из преподавателей, узнав тему, заметил: «Ага. Обэриуты — интересная народность. А что, у них уже есть литература?»). Дописанная диссертация легла в стол — как раз в 86 году меня окончательно, как тогда казалось, накрыл рок-н-ролл во всех его проявлениях — и только через три года, в январе 89, была защищена на кафедpе советской литеpатуpы МГУ.

Часто спрашивают, когда я начала сочинять песни. Я честно отвечаю, что, наверное, с рождения. Вообще, наверное, виноваты мама с папой, у нас в семье считалось нормальным сочинять песни по случаю и без случая и петь их друзьям и знакомым. Кое-что пробовала кропать еще в школьном возрасте, подражая любимым Высоцкому или Окуджаве, но, услышав западный рок, заткнулась: любая музыка, кроме этой, для меня исчезла, а как сочетать такую музыку с русскими словами, было непонятно. На первые опыты такого рода я решилась в 85 году. С одной стороны, стал поднимать голову пресловутый «русский рок», и многое из того, что пелось со сцены, к моему удивлению, оказалось ниже критики. С другой стороны, хипповой тусовке, к которой меня всегда тянуло, было практически нечего петь. Это же ненормально! И первую песенку в улично-хипповом жанре я сочинила зимой, по дороге с «Яшки», т.е. тусовки у памятника Свердлову, в очередной раз послушав, как люди пытаются петь самодельные опусы. Она была специально очень простая: «Свобода есть, Свобода есть свобода…» (кстати, перифраз известного лаконичного стишка Вс.Некрасова). Уцепилась за эту веревочку и стала в очередной раз выкарабкиваться из цивильной жизни. Довольно скоро, а именно в марте 86 года, Аркадий «Гуру» Славоросов (1958—2005), автор стихов, романов, манифестов, а также многих кличек тогдашней «системы», случайно дал мне прозвище «Умка» — за большой ум, надо думать. Точнее, за один умный поступок (не все ли равно, какой). В общем-то он, Гуру, и подвиг меня на запись первого «магнитоальбома» и назвал не только меня, но и этот альбом, и некоторые песни. То есть я хотела писать «Дневник Дуни Кулаковой», в честь Авдотьи Панаевой (жены и подруги многих знаменитых русских писателей 19 века, если кто не знает; вообще же «Дуня Кулакова» — не вполне пристойный эвфемизм, поинтересуйтесь в источниках), но думала, что это будет просто дневник, бумажный. Записались в квартире друзей как попало, ничего не умея (по крайней мере я), на диком драйве за два дня. (Подробнее здесь и далее см. виртуальный альбом «Oldies Butt-Goldies»). Первая скрипка, то есть гитара, там Кирилл Медунов, он же Кит, впоследствии играл в недолговечной группе «Диана» (та, которой не дали называться «Менструальная повязка»), а также, сколько я знаю, у Лаэртского на саксофоне. Песни с этого альбома — «Дети цветов», «Стеклянную рыбку», «Автостопный блюз», «Кошку Люську», «Калифорнию» — мы играли потом во всех составах и играем до сих пор. Через несколько дней я попала на базу группы «Выход» в Петергофе, и из этого моментально возник «Опиум для народа» — первая попытка навалять что-то в электричестве, с Колей Фоминым на соло-гитаре и Силей на басу. Ощущения от микрофона и электрогитары невероятные, чувствуешь себя Бог знает кем. Сразу захотелось, чтобы так было всегда. Не тут-то было.

Летом я сломала палец на ноге (см. песню «Без ноги»), и мне загипсовали ногу до колена, благодаря чему я на неделю застряла на даче и от нечего делать добила совсем было заброшенную диссертацию. Потом разрезала гипс ножницами и поехала на Гаую, где был тогда традиционный хипповый лагерь — зарабатывать харизму. Шучу, конечно, но в принципе, если бы я была (не дай Бог) журналистом и писала о некоей Умке, так и написала бы. Отчетливо помню момент, когда, выкинув по дороге кеды (с поломанным пальцем не больно-то побегаешь), я дохромала до лагеря, уселась на хвою, тут же попросила гитару и ну петь песни, пока не сбежались. Я хорошо чувствовала, что происходит нечто важное. Тем же летом совершила большой хипповый подвиг, также сильно сработавший на мою личную мифологию: съездила в одиночку автостопом в Среднюю Азию. Приключений было достаточно, излагать здесь я их не буду, тем более что они довольно стремные. Но съесть меня не съели, и я вернулась в Москву на белом коне. Осенью записала вдвоем с Костей Золотайкиным (Кризом) за пару часов на чьей-то кухне совсем уж игрушечную кассету «Господа пункера». Более серьезный опус, получивший название «Эх, пипл!» (надпись на чьем-то самодельном значке, виденная мною в ШРМ, рассаднике хиппизма на задворках Пушки, в ранней юности), был записан там же, где и «Дуня», пополам (по очереди) с замечательным персонажем по кличке Понька — в свое время его песенки, в частности, подбили меня на сочинение собственных. А весной 87 года мы с Топом и Иркой, у которых я некоторое время жила, записали кассету «Не стой под стрелой». Эта запись мне нравится до сих пор, и жаль, что я тогда так халявно к ней отнеслась, причем под конец совершенно охрипла. Я ведь тогда даже отдаленно не представляла себе, что такое записывать музыку, как правильно петь, чтобы не терять голос, была уверена, что настоящий музыкант может с ходу сыграть все, что угодно, визжала, хрипела и выла. Все эти «альбомы» размножались в количестве четырех-пяти штук на кассетном магнитофоне и раздавались друзьям. Каково же было мое удивление, когда через несколько лет я стала обнаруживать копии копий копий, с совершенно разрушенным, порой неузнаваемым звуком в самых неожиданных местах очень далеко от Москвы — например, город Ревда или город Копенгаген. (Лет через двадцать избранные номера вошли в самодельный сборник «Палеолит»).

Через некоторое время невзгоды улично-флэтовой жизни довели меня до замужества — как выяснилось, не самого удачного, но, возможно, в противном случае пришлось бы логическим путем помереть по-настоящему. А так я померла понарошку: пришлось на время завязать с рок-н-роллом. (Слухи о моей смерти, явно преувеличенные, с душераздирающими деталями, долго еще циркулировали в кругах). Зато, как только стало можно, я начала путешествовать за границей, выступать на всяких смешных конференциях (до которых, бывало, добиралась автостопом, к восторгу и ужасу коллег) в роли ведущего специалиста по обэриутам, эксцентричной ученой дамы с загадочным прошлым. Песен не сочиняла, за гитару не бралась — молодость прошла, пора и честь знать. Энергию расходовала на составление книжек: перестроечные издательства наперебой заказывали обэриутов, и я подготовила штук двенадцать изданий Хаpмса, Введенского, Вагинова и дp. (подготовка текстов, по большей части аpхивных, составление, пpедисловие), из котоpых осуществилось, дай Бог, два с половиной, остальные канули в бумажных морях погибающих и погибших издательств. Напечатала несколько десятков филологических статей (отчасти с публикациями текстов) в советских и несоветских журналах, специальных и не очень. Иногда я даже преподавала: в Литинституте один семестр читала спецкурс по обэриутам, потом в Культурологическом Лицее — сначала по обэриутам, потом по битникам. Преподавать я не умею и не люблю, но, видимо, из этих эпизодов родились дикие слухи типа «Умка преподавала в Оксфорде». В 94 году, заскучав, перевела знаменитый роман Джека Керуака «Бродяги Дхармы» (этот перевод издан, и неоднократно) и стала подумывать: не заняться ли мне битниками? Тут-то, из глубины пятидесятых, от отцов-основателей, и подползли ко мне мои новые времена, и рухнул подточенный строгий режим.

Окончательно это случилось в 95 году, не без участия Ковриги и новой знакомой — Оли Арефьевой, которые постоянно подначивали меня чего-нибудь спеть. С начала 90-х Коврига несколько раз пытался меня зафиксировать, просто так, для истории, мало ли что. Однажды посадил в какой-то квартире один на один с записывающим устройством ДАТ, и я — «трепеща и проклиная… но строк печальных не смывая», спела ему туда подряд всю мою заветную тетрадку песен (тогда их было, наверное, около сотни), хранившуюся за ненадобностью в глубинах письменного стола. Другой раз решил записать на студии Эли Шмелевой, домашнем «филиале Тропиллы», с… группой «Автоматический Удовлетворитель», приехавшей в Москву делать альбом со своим законным Свином. Получилось отвратительно. В третий раз мы пришли к той же Эле с Ковригой и Игорем Вдовченко, более известным как Сталкер (гитарист и басист, играл с «Ковчегом», с «Трибуналом» Натальи Медведевой, с Алексеем Бортничуком, был у него и собственный проект под названием, кажется, «Черная Мама», а также ныне существующий «Нил-62»). Но у Эли записывался, кажется, «Кооператив Ништяк», и мы со Сталкером отправились в «булгаковский дом», т.е. на сквот к Владу Маугли, и там на двух гитарах, с Маугли на бонгах, зафиксировали много чего подряд. (Влад Бурштейн, замечательный автор и выдающийся рок-н-ролльный гитарист, живет сейчас в Берлине, и это он снял крышесъездный абстрактный фильм, который мы крутили на презентации «Кина из одуванчиков»). Отнесла кассету Оле Арефьевой, Оля обрадовалась — давно уговаривала меня запеть опять. Эта самоделка тоже где-то бродит.

Весной 95 года, на квартирнике по поводу сорокалетия Майка, устроенном Ковригой у Эли, мы познакомились с гармошечником Вовкой Кожекиным, и страшно захотелось петь блюзы. Осенью, после феерических путешествий по Восточной Европе и Крыму, началась замечательная жизнь. Для начала Оля пригласила меня на свой бесплатный сейшн в благотворительной столовке для нищих и бездомных, уговорила спеть, и все это снял на видео Саша Калагов, он же Питон, немаловажное действующее лицо этой истории. Посмотрев эту запись, я вдруг поняла, что, собственно, людям во мне нравится; объяснить не могу — надо показывать. Брак мой тем временем благополучно сдох, и у меня поселился бородатый человек по имени Вовка Орский, верный друг и попутчик на протяжении двух следующих лет. (Увы, осенью 2004 года он пропал при невыясненных обстоятельствах). По старинке, в дырочку кассетного магнитофона на кухне мы с Кожекиным записали первый домашний альбом «нового времени» — «Новые ворота», а 3 ноября устроили первый «Умкин сейшн», где я пела по очереди, а то и хором с Олей — в сквоте на Остоженке, 20. Толпа человек в пятьдесят, собравшаяся у метро, показалась мне стадионом. С тех пор сейшена случались довольно часто: в сквотах, в клубе на дебаркадере возле Парка Культуры (один из них, электрический, получил название «Новые ворота-2», наряду с первым был размножен и роздан на десятках плохоньких б/у кассет), а главным образом в ДК инвалидов «Надежда» на Саянской улице, куда нас позвал Шурик Бондаренко. Кайф этого места заключался прежде всего в его принципиальной бесплатности: играть тогда платные концерты было бы бессмысленно и, в общем, нечестно. Но народ валил валом (халява!) и веселье царило неподдельное. Весь этот «revival» сторонился так называемой «московской клубной жизни», репертуаров и менеджмента, и я, окончательно забросив филологию, совершенно не собиралась делать из музыки новую профессию.

При этом песни сочинялись чуть ли не каждый день. В декабре 95 подпольно, т.е. под полом тогдашней квартиры барабанщика Миши Соколова, в его домашней студии «Экология звука», за два дня был записан альбом «Я люблю blues»; кроме Миши и меня там играли мой сосед, басист Илья «Кеша» Труханов (автор неплохих песенок, впоследствии гитарист группы «Акустик Бэнд») и перкуссионист Гриша. Сводил и вообще заведовал звуком Миша, все говорил мне: «Что ты кричишь, ты не кричи, ты пой!». Саша Калагов параллельно снимал видео, а в январе 96 организовал еще одну запись, на репетиционной базе группы «Ковчег» и, собственно, с ковчеговскими музыкантами — откуда и берет начало наш с ними длительный роман. Это были Миша Трофименко — басист, давнишний институтский приятель Саши, Боря Марков — барабанщик, тогда перкуссионист «Ковчега», и Саша Соков — гитарист, впоследствии покинувший группу. Получилось первое, если не считать «Опиум для народа», «настоящее» электричество, правда, очень сырое, сыгранное с кондачка и спетое без всякого представления о таком инструменте, как микрофон. Остатки дописывали на другой базе, в каком-то ДК, причем там меня случайно нашел по голосу тот самый Гриша и сыграл на барабанах вместо отсутствующего Маркова. Запись называлась «Оторвалась и побежала», по названию длинной новой песни, которую полагалось играть с постоянным ускорением; строчка эта, взятая из пьесы Хармса «Елизавета Бам», как нельзя лучше отражала мое тогдашнее настроение.

Постепенно собрался более или менее постоянный состав. На гармошке играл любимец публики Кожекин. На басу или гитаре — Сталкер. На клавишах — «наш Манзарек», сосредоточенный и вспыльчивый Паша Пичугин, который как-то встретился мне в переходе и предложил, что поиграет — На гармошке? — Уже есть. — Тогда на басу? — И басист есть. — Тогда на клавишах? — Годится. Он приносил ко мне домой свое полуигрушечное «Casio», и мы часами играли что попало. За барабаны сел Вовка Бурмистров по кличке Бурбон, веселый дядька, с которым меня познакомил Орский, опять же в переходе, где он — Бурбон — торговал зубной пастой. Не помню, где он играл прежде, а потом — в группах «Джа Дивижн», «Я-га» и каких-то еще реггей-проектах. На перкуссии, то есть попросту бубне, играл Пашин знакомый Леша Ноздрин, он же Винкль. Приезжал со своей гитарой питерский человек Ваня Жук, с которым мы подружились летом на «Радуге»; Ваня-то и предложил, в шутку, будущее название группы — когда я, по анекдоту, в очередной раз сетовала, что такой-то и такой-то нам на прошлом концерте или записи «весь броневичок забздел», и мы его больше катать не будем. На басу время от времени играл Миша Трофименко — тем более что, как выяснилось, некоторые песни он знал задолго до личного знакомства. Иногда гитару или бас брал сосед Кеша. Таким образом, группа существовала в нескольких вариантах, но весьма приблизительно, — репетировать было негде, не на что и, как я тогда считала, незачем. Нередко на сцену вылезали незнакомые люди со странными инструментами — джем же ведь! — увы, далеко не всегда в кассу. Апофеозом этой темы явился краснощекий юноша с гобоем, он подошел к микрофону и дудел нечто авангардное, пока нелицеприятный Сталкер не согнал его со сцены.

К этому времени относится еще несколько самодельных альбомов. Записывал, монтировал и мастерил их Паша Пичугин, они размножались на кассетах кустарным образом и раздавались в неучтенных количествах. Более или менее удачные вещи с них составили в 2005 г. второй сборник — «Неолит». Вот эти альбомы:

«Последний переулок» — записан летом у Шуры Бондаренко в Последнем переулке возле Сретенки. Сама песенка «Последний переулок», она же «Эсхатология 1», была сочинена задолго до этого, так что домашний адрес Шурика стал одним из основных факторов, подвигших меня на эту запись. Паша на клавишах, Шурик на басу, некий Леша на гитаре, Винкль на барабанах (с тех пор мы его за них не пускали), еще несколько друзей стучали и подпевали. Вещь по нынешним временам трудно выносимая: отсутствие каких бы то ни было аранжировок, безжалостно форсированный голос, общая сырость и эсхатологичность, основанная на личных пертурбациях. Блудный муж вернулся домой, сказал, что идти ему некуда, ну, я и ушла (до сих пор так и хожу). В принципе хорошо для рок-н-ролльной биографии и освобождения от привязок, но не слишком удобно, когда у тебя аллергическая астма. Здесь же отмечу, что несколько сезонов подряд играла на Арбате, не для красоты, а с целью поддержать существование; об этом см. соответствующую мою статейку.

Осень 96: «Как вставит», пополам с Санычем Волгиным, мы познакомились с ним летом в Крыму и зазвали покорять Москву. Частично — концерт в «Надежде». Много драйва и нехарактерный сольный номер Кожекина «Наташка».

Позже: «Вся любовь». Параллельно мы решились на первый официальный релиз для издания на ковригином независимом лейбле «Отделение Выход», так что эта запись, в принципе довольно кайфовая, была отчасти дублирована и потонула в нем, хотя некоторые номера были сыграны не хуже, а то и лучше, чем на кассете «Дожили, мама».

«Бим или Бом» — лето 97: я, Паша, Миша, отчасти Кожекин и Жук. Много новых песен. Разошелся в очень ограниченном количестве, не до того было, но, как и «Не стой под стрелой», симпатичен мне до сих пор. Саня Буртин сказал про него: «изящно и свирепо». Красиво сказал.

«Дожили, мама», которую по сооображениям качества неловко издавать на компакте, была записана зимой 97, но кассеты появились только осенью. Я забрала у Ковриги целый ящик и со свистом раздала в «Надежде», на одном из последних концертов — прикрылась для нас эта лавочка, да и вряд ли вместила бы в дальнейшем нарастающую публику.

Вскоре после этого мы с Орским отправились в последний из наших длиннющих автостопов — на Урал с немыслимым крюком через Крым и Ростов. В рюкзаке моем, на дне, лежала бумажка с адресом и телефоном Бори Канунникова. Он подошел к нам еще осенью 95 после безумного бесплатного сейшена в маленьком клубе на Новослободской и спросил: «Гитарист нужен?» — «Нужен.» — «Когда репетировать?» — «А мы не репетируем, но ты звони.» Тогда из этого ничего не вышло, Боря вернулся в свой Севастополь и жил там без особых перспектив, пока мы не упали ему на голову. После пары джемов в Севастополе я развернула перед ним картину светлого будущего в Москве с прекрасной группой «Броневичок», в которой, надо сказать, наметились к тому моменту трещины. Кожекину хотелось играть традиционный блюз; Паше — более современную музыку, и вообще он предпочел бы клавишам бас; ритм-секция не срасталась, и вообще мне казалось, что меня перестали понимать. Не удивительно, что, как только Боря приехал в Москву, я ринулась записывать с ним на двух гитарах те песни, которые не получались с «Броневичком». Из этого вышло два сольника: «Каменныецветочки» (осень 97) и «Низкий старт» (весна 98); первый довольно беспомощный, второй, как мне кажется, удачнее. Оба они были записаны на маленькой студии MYM (Make Your Music) в помещении Московского Электротехнического техникума Яном Сурвилло, который покорил наши сердца, ибо понимал, что нам нужно. Я пыталась затащить к нему разваливающийся состав, но из этого ничего не вышло. «Старт» и «Цветочки» не продавались, но во множестве раздавались, не только на кассетах, на самонарезных компактах — наконец-то в мои мозги внедрилось представление о современных технологиях, чему в немалой степени способствовали друзья-компьютерщики. Вы спросите, откуда брались на все это деньги? Честно говоря, я в основном клянчила их у сочувствующих. Нам и сейчас часто помогают друзья, «у которых есть настоящая работа». Ура им.

Ранней весной 98 года Ковриге все же удалось развести меня на запись компакта. Его так и назвали: «Компакт». Не люблю я эту запись и считаю ее преждевременной. Начали много ездить, сначала малыми составами, часто по собственной инициативе, кустарным образом, потом все вместе и посолиднее. Питер, Рига, Минск, Свердловск, Тюмень, Киев, Харьков, Ростов, Днепропетровск, Севастополь, Рязань, Воронеж, Астрахань — на сегодняшний день больше восьмидесяти городов, причем уже в разных странах. Вход, как и Москве, стараемся делать дешевый, плюс море халявы, поэтому мы не самый лакомый кусок для промоутеров. Расписание весьма напряженное: за неделю в Ростове — пять сейшенов, за неделю в Харькове — семь. За три недели в Израиле — десять, за две в Америке — восемь: В Израиле и в Берлине выступали всей командой, в Париже, Лондоне, Амстердаме и в Америке — вдвоем с Борей, и все это приблизительно на тех же условиях и с тем же успехом. Концертные записи иногда издаются нами (Live in Форпост, Концерт в СПб Зоопарке, Концерт в к/т «Улан-Батор», «Морское свинство»), иногда автопиратятся и распространяются на сейшенах, иногда циркулируют помимо нас.

В начале 99 года «Отделение Выход» выпустило студийный альбом «Командовать парадом». Это была попытка отыграться за первый диск, который мы так и не полюбили, и в целом она удалась. Постоянного состава практически не было. Выступали то в электрическом варианте (с Мишей Трофименко и Борей Марковым, иногда подключался Сева Королюк), то в полуакустическом (Боря, Кожекин, Паша — бас, J. Андрей Манухин — перкуссия). С сентября 99 Пичугин и Кожекин в «Броневичке» не играют. С некоторой натяжкой можно сказать, что мы расстались друзьями. Сначала Кожекин организовал проект с Ф.Чистяковым, при участии Жука и Паши, потом «Станцию Мир» и различные гармошечные мероприятия. Паша играл на басу в группах «Рада и Терновник», «Passatiges» и каких-то еще, а потом я потеряла его из виду.

Ритм-секцией стали Трофименко и Марков, а на гармошке начал играть Игорь Ойстрах. Таким составом, только без гармошки, был записан летом 99 и выпущен осенью 99 (самопал) и зимой 00 (на «Выходе») «Ход кротом» — наверное, первый удавшийся концептуальный альбом, несмотря на явную слабость технической стороны. Обложку нарисовал старый севастопольский друг Бори Канунникова Фурман, с тех пор наш бессменный оформитель. Приблизительно тогда же вышел на двух кассетах концертник «Умка без Б.», зафиксировавший нон-стоп сольный концерт в клубе «Форпост», где я совсем одна, без ансамбля. С тех пор такие концерты случаются регулярно, особенно на выезде.

Осенью 2000 г. вышел альбом «Кино из одуванчиков». 21 октября мы забабахали грандиозную презентацию в кинотеатре «Улан-Батор»: собрали деньги с благодетелей, оплатили все заранее, билетерш и охрану устранили и устроили бесплатный вход с раздачей слонов. Получился целый праздник, причем полторы тысячи человек, никем не надзираемые, умудрились ни разу не подраться. Затем «Броневичок» и «Ковчег» поехали на настоящие гастроли в Израиль. Время было довольно странное. Вроде бы все хорошо, мы с Борей уже перестали скитаться по чужим флэтам и снимали квартиру совместно с двумя друзьями, жизнь стала спокойнее и интереснее. А с другой стороны, видимо, в силу предыдущих событий у меня произошел какой-то внутренний взрыв или срыв, короче, за полтора месяца я стала совершенно лысая, и по тусовке поползли слухи о том, что я неизлечимо больна. (На самом деле ничего подобного — во всяком случае, мне об этом ничего не известно). Я думала, это навсегда, но через полтора года все восстановилось. На волне внутреннего и внешнего непокоя, возможно, связанного с «turn of the century», был записан «Вельтшмерц», который я до сих пор считаю одним из лучших наших альбомов.

Весну 2001 мы с Борей провели в Англии — нас пригласил туда приятель, международный журналист. Практически ничего не делали: гуляли, смотрели по сторонам. Думаю, это было лучшее лечение для моей головы, внутреннее и внешнее (что, как оказалось, взаимосвязано). Никто от меня не шарахался, не приставал с расспросами и соболезнованиями. Единственная песня, которую я там сочинила — «С горы упасть». В Лондоне мы познакомились с Севой Новгородцевым и 12 мая сыграли в его передаче на Би-би-си. Запись, изданная Ковригой под названием «Лондон», далеко не лучшая — как и в случае с «Компактом», я перенервничала, и это слышно. Надо сказать, что именно Коврига спас меня в очередной раз, найдя в случайном журнале рекламу московской клиники, где успешно лечат алопецию. Я так ни разу и не надела парик, а честно ходила Фантомасом, пока не вылечилась.

Осенью вышел альбом «Заначка», где на второй гитаре играет Денис Дудоладов, еще один человек из Севастополя. Новых песен становилось все меньше, зато гастролей все больше, и группа постепенно срасталась в единое целое. О нас начали узнавать, посыпались приглашения из разных городов и стран, и в клубах уже не просили, отводя глаза, «занести демо-кассету». В Москве постоянно играли в «Форпосте» (замечательное было место, там мы познакомились с Лешей Зиновьевым, он же Disaster. Несмотря на устрашающее прозвище, это один из самых вменяемых звукорежиссеров в стране. Теперь он работает с нами постоянно… а клуб, к сожалению, закрыли летом 2005), а также в «Свалке» — несмотря на грубость охраны, это был хороший большой клуб, где можно было устраивать большие концерты и презентации; в Питере — последовательно в «Белом кролике», «Зоопарке», «Орландине» и «Старом доме» (вы будете смеяться, но все они уже закрыты). Осенью 2001 мы всей командой опять поехали в Израиль, весной 2002 — в Берлин, где сыграли четыре отчаянных электрических концерта в разных клубах, а Ойстрах нашел себе жену.

Летом мы с Борей побывали в Италии — в горах на «Радуге», в Риме, Венеции и Флоренции, это было великолепное путешествие.

Осенью, на открытии сезона в «Свалке», выхожу на сцену, а народ как закричит: «Ура!!!». Волосы-то выросли. Правда, с тех пор я ношу короткую стрижку.

Осенью же 2002 вышел «Рай для инвалидов», где старые песни переиграны в современном концертном варианте. В следующем году — два концерта: «Эрик/Умка: корпорация монстров» (акустика «без Б») и «Морское свинство» — электричество в клубе «Дом». Несмотря на плохое качество звука, мы к этому релизу неравнодушны. Давно замечено: если люди собираются как следует записать концерт, готовятся, тащат в зал дорогую аппаратуру — концерт, как правило, получается дрянной, даже если его долго сводить и мастерить. А тут раз! — и в дамках. Настоящее свинство в лучшем смысле этого слова. Зимой записали у Яна и выпустили «Unplugged» — своего рода продолжения «Рая для инвалидов», только акустическое, там тоже большинство песен — старые, 86—86 годов.

Летом 2003, освободив голову от наконец-то получившего достойное воплощение старого материала, я сочинила сравнительно много нового, из которого получился «Парк Победы» — один из моих любимых. На фестивале «Окна открой» в Питере договорились с Андреем Тропилло о записи на его студии «Антроп». Новых песен не было, но студия выглядела очень соблазнительно, особенно после многих лет самостоятельной записи на репетиционной базе. И мы закатали в режиме live некоторое количество концертных хитов: до этого они существовали только на альбомах «Дожили, мама» и «Компакт», то есть не в самом лучшем виде.

Наша концертно-гастрольная жизнь, по-прежнему без постороннего менеджмента, стала необычайно бурной. Иногда мы ездим вдвоем с Борей К. , например, в Литву и в Америку — тогда мы называемся «Творческий Тянитолкай Маленький двойной» — но чаще командой. Питер - Крым - Израиль - Урал - Сибирь - Ростов - Адлер - опять Сибирь, Киев - Одесса - Херсон, Брянск, Минск - Могилев - Барановичи - Брест… Однажды проехали весь Урал на машине «Нива»: Володя, по профессии монтажник-высотник, подвозил на вписку нас после концерта в Ижевске и с легкостью согласился везти дальше по маршруту Пермь-Свердловск-Челябинск. С фестиваля на теплом озере Кинерет попадаешь на осеннее Черное море, а оттуда почти сразу — в заснеженный Сургут и в плацкартный вагон до Свердловска. В процессе Боря Марков заболел воспалением легких, да так, что попал в реанимацию, и четыре месяца мы играли без него. Перед новым 2005 годом мне пришлось записывать и выпускать сольник «Сама по себе (Двадцать лет спустя рукава)», потом под тем же «юбилейным» грифом, но уже самопалом — сборники «Палеолит» и «Неолит». Слушать их невозможно, но смешно. Чисто для коллекционеров.

Началось какое-то жесткое, но волшебное время, куча ужасных и прекрасных вещей происходила одновременно. Лучше всех сказал Коврига: «как будто молния бьет прямо сквозь нас в землю». От этого возникали новые песни, которые хотелось сейчас же записать и издать, но не без Маркова же! В результате запись альбома «600» оказалась настолько болезненным процессом, что я решила: все, это будет последний альбом группы «Броневичок». Сама по себе запись, включая репетиции и сведение, заняла всего несколько дней, но они были раскиданы на полгода. Молния, она бьет мгновенно, нельзя жить в этом состоянии полгода или год, можно просто перегореть. Кроме того, я всегда считала, что надо в некотором смысле плыть по течению, ни в коем случае не пытаться переломить обстоятельства, пробить головой стену. А тут без этого было никак нельзя. И тем не менее мы это сделали. И сыграли презентацию, уже на излете сезона, от которой у меня осталось ощущение восторга и вылета, полной победы. Но все-таки «600» будет последним альбомом «Броневичка». Тем более что слово «Броневичок» никто так и не научился грамотно писать: то «Бронивичек», то «Браневечек», а однажды написали просто и со вкусом: «Умка и Борневич». Хватит ходить в коротких штанишках: отныне мы называемся «Умка и БРОНЕВИК». Тогда же я решила: новый альбом, если он когда-нибудь появится, будет называться: «Ничего страшного».
Так оно, собственно, и произошло.

Но сначала мы много ездили, в том числе в Америку (за три года пять раз), и в очередной раз друзья предложили нам записать акустический студийный концерт. Друзья, ни слова не понимающие по-русски, с которыми мы случайно познакомились по интернету через конференцию по битникам. Я вообще-то рок-н-ролл играю, — написала я тогда в пространство, может, пластинок кому прислать? «Присылайте!» — ответили из Орегона. А потом вдруг получаем письмо: как классно, мы всю ночь слушали ваши пластинки, перлись, какие вы молодцы, присылайте еще. Ребята, Сандра и Дэйв, оказались лет шестидесяти, настоящие с тех времен, каких всю жизнь хотелось, живут в разрисованном с головы до ног домике с чудесно украшенным садиком — фотографиями этого дела я и оформила пластинку. Записал ее Эрик Ловре, их приятель-музыкант, — в свое время его группа называлась «The Dharma Bums», — в своей студии, полной заслуженной аппаратуры и винтажных гитар, при небольшом скоплении близких людей. Когда мы закончили, прямо под окном загрохотал фейерверк — это мексиканцы праздновали какой-то свой ежегодный праздник.

За пару лет сплошных гастролей по различным просторам случилось много серьезных, непоправимых, взрослых событий, и «Ничего страшного» из смутной надежды превратилось в насущную необходимость. «Ничего страшного» — с детства знакомое утешение всякому, кто упал и разбил коленку, но и горькая ирония над теми, кто посчитал «600» «мрачной пластинкой». Записан весной 2006 года, быстро, но качественно, в основном у Яна, частично у соседей по репетиционной базе, и сразу же выпущен. Очень важный для меня альбом — возможно, самый важный. Впервые за все время я допустила в названии прямую декларацию, которая, увы, со временем становится все более актуальной. С тех пор так и держусь за нее, как на палубе в шторм за рвущийся из рук поручень. Через год (2007) мы выпустили «Ломать не строить». Записали его так же бодро, дружно, аккордом, и результатом довольны. (Я поражаюсь людям, которые до сих пор хвалятся или сетуют: мол, записали одну песню, на это ушло полтора года и столько-то тысяч баксов. У меня секретов нет: вся запись «ЛнС» стоила около 300 долларов, ну и мастеринг 150. Зачем находиться в студии дольше, не совсем понятно). Правда, с тех пор новых песен не прибавилось, возможно, потому, что я перестала бояться слова «последний». Подумаешь — последний альбом. Даже если мне дальше нечего будет сказать, я уже сказала все, что хотелось сказать на данный момент, и даже немного больше. Похоже, очередной подъем завершен, и броневик выехал на плато. Плато огромное, везде нас ждут, только успевай.

В отсутствие новых песен мы занялись книгоиздательством и наваляли несколько самиздатских книжек — тиражи допечатываются по мере таяния запасов. Это мои «Стишки», которые внезапно оказались всем нужны, и переводы — автобиография Игги Попа «I Need More» и оба романа Керуака. А также сборник интервью за 10 лет, смешной и поучительный, история того, как человек, изначально зарекшийся общаться с журналистами, постепенно приходит к необходимости постоянно себя объяснять, чтоб не перевирали. Сборник приурочен к концерту «Стеклянная рыбка: 10 лет в сети (праздник поневоле)» — к весне 2008 нового альбома не было, а попраздновать-то хочется. Попутно решили издать архивную видеоподборку. Материала оказалось столько, что получился целый фильм, мы с Гаврилой его монтировали почти месяц, потом я записала сверху комментарий. Называется «Кино Про Бро 1995—2000», мы провезли его по многим городам, показывая перед концертом. Самоделка, тиражится вручную. В Сети же, вместо почившего Леттерса, появилось жж-сообщество ru_umka, куда принимают всех желающих и можно писать все что угодно, если это интересно (например, прошел конкурс самодельных видеоклипов, и даже я сама (с помощью Гаврилы) намонтировала парочку — см. (1) и (2)), а также группа «Умка» в «контакте». Как ни относиться к социальным сетям, нельзя не признать, что вещь полезная, за три года там накопилось три с половиной тысячи человек.

Как мы только не играли — и без барабанщика, когда он болел, и без гитариста (когда болел он), и даже без меня (когда я сорвалась с гастролей в Москву по невеселым обстоятельствам), а осенью 2008 поехали по Европе с небывалым электричеством без басиста, у которого как раз вовремя сгорел дом вместе с паспортом и визой. Одновременно нас выгнали с нашей многолетней базы (потому что какие-то кретины устроили дискотеку в соседнем помещении и нахамили начальству, — правда, репетировать мы все равно особо не успевали). Одновременно Олег Коврига лишился своего магазина «Дом культуры». Одновременно, вылетев со своей работы и призадумавшись на досуге, из группы ушел Ойстрах, мотивируя это тем, что он «не растет» и нам «не нужен». Переубедить его было невозможно. Одновременно ко всем остальным пришел так называемый кризис, отчего на концертах стало как-то еще веселее. Похоже, народ начал понимать, что рок-н-ролл — единственное и безошибочное спасение. Скоро все станут безработными, клубы снизят цену на билеты, и все перестанут выступать. Кроме нас. Так что ничего страшного.

2009 год, «мой год» по пресловутому китайскому календарю, ознаменовался событиями, подпадающими под рубрику «сбыча мечт». Зимой мы в очередной раз поехали в Америку и там познакомились с Сергеем Варшавским — раньше он жил в Питере, а теперь вот в Сан-Франциско. На вопрос, чем он занимается, Варшавский ответил, что собирается основать рекорд-лейбл. — Давайте издадим нас, — сказала я храбро (не имея за плечами ни одной достойной новой песни). — Запросто. — А может, винил? — Запросто, — отвечал Варшавский, и мы все подписали себе внезапный приговор, он же договор. У Сергея была идея присоединить к нам с Борей местных музыкантов, но мы сказали, что без группы не покатит, и в мае приехали уже вчетвером. Процесс записи можно охарактеризовать цитатой «больно, но быстро», или попросту «больно быстро»: Сергей вообще считал, что, поскольку материал известный и играем мы не первый день, можно уложиться в три дня. Еле сошлись на неделе, к которой потом было добавлено три дня на сведение. Конечно, запись на американской студии — ни с чем не сравнимый опыт. Началось с мучительного взаимонепонимания и двуязычного мата по обе стороны стекла, а закончилось настоящим музыкантским братанием: звукорежиссеры, Джо Голдринг и Эрик Моффат, оказались крепкими профессионалами и отличными дядьками. Пока Боря бился над гитарными овердабами, я нервно нарезала круги по району, фотографируя все подряд. Одна из фотографий пошла на задник: обычное невыразительное окошко, в котором частично отражается великолепное граффити на стене противоположного дома — радужно-синяя рыбина в могучем прыжке. (Идея такая, что в этой пластинке частично и довольно бледно отражается вся мощь и красота, ну, вы поняли). И вот уже зимой, в процессе переговоров по поводу того, как должна звучать готовая пластинка, мы связываемся по телефону с Джо Голдрингом, и он говорит: «Странная вещь с этим задником…» — Тебе не нравится? — «Да нет, нравится… дело в том, что за этим окном в свое время жил мой отец». Занавес.

В сентябре сбылась еще одна давняя мечта — концерт в Херсонесе (если кто не знает, это развалины древнего города на берегу моря, в Севастополе). Организовывали все сами, так что получилось тоже довольно нервно, но результат удался: не хуже, чем Pink Floyd в Помпеях или Grateful Dead на пирамидах. По специальным билетикам, которых мы напечатали несколько сотен, в античный амфитеатр попали все, кто хотел, и зависали там до глубокой ночи. Все это дело снято на несколько камер (непрофессионально, но какая разница) и издается на DVD — сейчас пока самопалом, но официальная версия уже в процессе. Теперь нас постоянно крутят по севастопольскому телевидению, так что узнают уже продавцы в магазинах и пассажиры в маршрутках.

В ноябре поехали полным составом играть презентацию виниловой пластинки — сначала по Америке, потом по России и Украине. В Америке играли в разных городах с местными музыкантами и с радостью ощутили себя встроенными в некоторый всемирный процесс — при этом пели по-русски, хотя внутри обложки я поместила свои переводы песен на английский. И нас отлично понимали, ибо главное — не смысл слов, а интонация. Оказалось, что пластинка имеет большой (для некоммерческого проекта) успех, причем в основном дома. В Москве, Екатеринбурге, Новосибирске, Киеве, Питере и так далее — идет нарасхват и, глядь, уже лежит в интернет-магазинах по сто баксов, как заведомый раритет. В 2010 году мы повезли ее в Германию, Польшу, Литву и Израиль. Проехали на машине туда и обратно пол-Европы, играли в Берлине на фестивале имени Высоцкого, где нас представляли и принимали как его полномочных продолжателей и наследников, чем нельзя не гордиться. Один из концертов прошел в знаменитом сквоте «Тахелес», символе нео-хиппующего Берлина 90-х, где мне всегда хотелось сыграть; действительно, очень драйвово, правда, это оказалось одно из немногих курящих заведений в городе, и стоило немалого труда объяснить, почему нет. В Израиле же мы не были несколько лет, а тут сыграли шесть концертов за 12 дней, собирая залы в разных городах — небольшие, правда, залы, зато битком.

Хотелось, конечно, накопить материала для новой электрической пластинки, но пока не получается. Поэтому в мае 2010 вышел компакт «След от самолета», записанный мною в одиночку, как «Сама по себе», на том же самом MYM Records, правда, переехавшем из Коломенского в Домодедово. Одновременно осуществила свою мечту Катя Андреева — нарисовала и напечатала первые футболки «Умка и Броневик», на которых изображался именно как раз самолетик и след от него: еще одно совпадение, заранее никто ничего не знал. Поэтому я решила, что пусть Катя и обложку для пластинки рисует, раз она так все угадала.

Весной 2009 случилось странное: я на время вернулась к своей основной профессии, хотя одно из моих основных личных правил — «пешка назад не ходит». Выяснилось, что надо подготовить новое издание Александра Введенского, а наследник почему-то согласен работать именно со мной, а не с другими филологами. Наверное, я симпатичная. Избавлю вас от подробностей, каково после 15-летнего перерыва просиживать за компьютером (хорошо, не за пишущей машинкой, как я привыкла когда-то) до 5 утра, вылавливая микроскопические ошибки и изобретая умные примечания. Спросите, когда я успела? Главное, не когда, а где — в Севастополе. В Москве вряд ли получилось бы. Книга называется «Все» — не потому что полное собрание, а просто я была уверена, что больше к филологии не вернусь и Введенский — единственное (и самое любимое), что мне обязательно надо там доделать.

Введенский вышел в декабре 2010 года, к книжной ярмарке в ЦДХ, и стал едва ли не главным событием книжного года — не потому, что именно я его составляла, просто давно не переиздавался, и вокруг этого было накручено много больного филологического самолюбия разных заслуженных и незаслуженных людей. Многие месяцы мучительной возни были с лихвой перекрыты восторгом сиять посреди книжных страстей в ярко-оранжевом пиджаке, читая вслух стихи Введенского. Первый тираж разлетелся мгновенно, не без нашего участия — я завела манеру продавать эти книжки по отпускной цене на наших концертах, увеличивая тем самым аудиторию обэриутов и просвещая собственную. Получилось как бы на новом витке нечто подобное тому, что происходило в середине 80-х, когда я носила с собой тетрадки с обэриутскими текстами, переписанными в Отделе рукописей Публичной библиотеки, и зачитывала его на всех кухнях и скамеечках. Хуже, что за этим предложением последовали другие подобные, и мне пришлось, не переводя дух, составить аналогичного Вагинова для того же ОГИ, а также собрание малой прозы Хармса для «Азбуки». И Хармс, и Вагинов моем исполнении уже издавались в 90-е, и изначальная идея была просто переиздать имеющееся, слегка почистив. Конечно, чистка всякий раз превращалась в полную переработку. Кроме того, в издательстве «ВитаНова» вышел еще один Введенский, на этот раз с картинками, в основу которого легло слегка сокращенное «Все», и еще я написала туда новое послесловие. Это какая-то невероятно дорогая коллекционная книжка, что, однако, нимало не сказалось на гонораре — филологи вообще получают копейки, а работа адская. Вот теперь, наверное, уже действительно «все», хотя… кто его знает.

Важно то, что, освободив голову от чужих стихов и собственных соображений по их поводу, я практически сразу взялась за новый альбом. Это большое событие и счастье. Я практически три года не сочиняла новых песен, и, честно говоря, уже думала, что их больше не будет. А без новых-то песен жить неинтересно. И тут друзья прислали фотографию, сделанную осенью 2010 году на трассе — они везли меня из Краснодара в Ростов на машине, а там есть по дороге какое-то селение под названием «Веселая жизнь». Я давно хотела сфотографироваться под этим указателем, причем чтобы дважды: сначала с мрачной мордой, а где название перечеркнуто — с веселой. Готовая обложка, только пластинки нет. Пытаясь навести порядок в голове, я залезла в свои тетрадки и обнаружила некоторое количество вполне жизнеспособных набросков — из которых как-то очень быстро, месяца за два, вырос целый альбом. Причем последняя песня, именно как раз под названием «Веселая жизнь», выскочила без всякого наброска, уже в процессе записи, 1 апреля 2011, по дороге со студии на Гоголя, и доставила мне много радости. То есть получилось все наоборот: сначала обложка, потом весь альбом, потом заглавная вещь. Что характерно, это произошло ровно через год после той неудачной первоапрельской шутки-2010, когда я написала в наше сообщество в жж, что, дескать, выходит новый альбом. Кто-то поверил, кто-то не поверил, но в целом было невесело.

Альбом что называется, «сольный», то есть это «Умка», а не «Умка и Броневик». Я вообще думала, что сыграю все одна под гитару — у группы как-то не было тяги мне в этом помогать. В процессе, однако, музыканты заинтересовались и поучаствовали. Так, собственно, бывает с сольными проектами — в конце концов люди записывают их при участии все той же компании. Еще здорово приложил руку наш бессменный студийный звукорежиссер Ян Сурвилло, много чего сделав с помощью клавиш. Обложку верстал Миша Юцис, бесконтактно, по интернету.

К «Пустым Холмам» мы не успели, и я туда поехала без новой пластинки — и без группы. Оказалось, что у Миши Трофименко порвано сухожилие на левой руке, нужна операция. Так что все лето мы играли акустику и, видимо, будем еще некоторое время продолжать в этом духе. Мы все на самом деле, как говорят на юге, «в шоке». Вы нас, конечно, и такими любите, и «слова» вам так, возможно, слышнее, но без электричества тошно, поверьте. Очень ждем Мишиного выздоровления.

Параллельно произошел еще один удивительный случай: летом того же года у нас с Борей появилась отдельная квартира. В городе Зеленограде. Прямо напротив прекрасного елового леса, в котором я, можно сказать, выросла — там ведь была когда-то наша дача, проглоченная этим самым Зеленоградом. Я влезла в серьезные долги, но надеюсь поднатужиться и раздать их — не без вашей, милые друзья, помощи. Большую часть своей сознательной жизни я прожила с ощущением бездомности, оно в было едва ли не центральным в моем взгляде на мир и в том, что я писала и пела. Теперь буду с удивлением привыкать к ощущению не-бездомности. Надеюсь, оно меня не сильно испортит.

Переезжая от Милы Кикиной, где мы жили с переменным успехом последние четыре года, я подбирала с пола мелкий хлам, выуживая оттуда какие-то осмысленные вещи, и последнее, что подобрала, был наш фирменный значок (тираж был сделан одним другом в Питере и давно кончился). Ишь ты, подумала я. Переезд был тяжелый, сложный, много мелких предметов в бесконечных коробках, которые загружались в легковые машины друзей и ехали ночью по непредсказуемой Ленинградке. Через две недели я вернулась за самыми последними остатками, дабы увезти их в том же направлении с помощью нашего друга Сереги, и опять нашла такой же значок. Ну и фиг с тобой, подумала я, чудес не бывает — и не глядя бросила его в какой-то пакет. Серега — парень аккуратный. Прежде чем уехать, он проверил, все ли мы вынули из машины — и принес мне два предмета: оранжевую бисерную ящерку и вот это значок, который из дырочки в пакете вывалился. Получил значок в подарок.

На значке было написано: «Ничего страшного нет».

С тех пор минуло почти четыре года, и события этих лет чуть было не поколебали меня в этой уверенности. Сначала мы ждали Миху — целый год, пока залечивалась рука. Дождались, обрадовались, сыграли несколько электрических концертов, и тут дернул меня черт пойти провериться на гепатит С. (Я подумала: как это так, почти у всех друзей есть, а у меня нет, непорядок). Когда я пришла забирать анализы, почти уверенная, что все в порядке, в севастопольской платной поликлинике на меня посмотрели с плохо скрываемым торжеством и сказали: анализ положительный, а вот за уточнениями надо ехать в Киев, у нас тут таких не делают. Ну-с, я, конечно, не очень обрадовалась, ничего никому не сказала, в Киев за анализами не поехала, а при случае сделала их в Берлине. Оказалось, что печень у меня отличная, дай Бог каждому, а вот вируса в крови предостаточно (кто б сомневался). Тут на сцене появляется скромный доктор Штайман — наш друг Яша, который взял меня за шкварник и отвел к замечательному гепатологу. Каковая гепатолог моментально, не давая прийти в сознание, вписала меня в бесплатную программу по исследованию нового лекарства. Тогда как раз активно велись исследования безинтерфероновой терапии, о которой я уже знала из интернета: сейчас она уже внедрена и продается за бешеные бабки. То есть мне опять повезло. Я взяла последний отпуск и устроила себе усиленные отечественные гастроли, потом небольшое европейское гуляние и наконец американские гастроли: выступала как сумасшедшая и активно шибала средства на жизнь, справедливо полагая, что работать как прежде я в течение года временно не смогу. Пользуюсь случаем, чтобы сказать спасибо всем, кто мне тогда помог.

Сказать, что этот год мне дался тяжело… ну скажу, а толку? все равно те, кто лечился интерфероном, будут надо мной смеяться, потому что такие побочки, как у них, мне и не снились. Зато мы с Борей много времени провели в любимом городе Берлине, собственно, благодаря которому я и согласилась на терапию: если бы для этого надо было находиться в любом другом месте, я бы еще подумала. Берлин сильно смягчил мое пошатнувшееся от таблеток отношение к действительности. Правда, есть я почти перестала (просто не хотелось) и вскоре стала походить на собственную тень, что не мешало нам активно гулять туда-сюда. Крыша ехала, хоть я и старалась не подавать виду. Лечение было амбулаторное: каждую неделю, а потом все реже, вежливые немецкие врачи брали кровь, мерили давление и вес и так далее и выдавали новую порцию разноцветных таблеток (шесть больших разноцветных таблеток каждый день), и так полгода, а потом еще год я ездила к ним на повторные анализы, что само по себе было прекрасно: здорово же лишний раз прошвырнуться по Берлину. Кстати, конкретно это лекарство так и не пошло в аптеки, а выиграло другое, еще даже и лучше: пару недель — и ты в дамках, практически без побочек, давай тридцать штук евро, и оно твое. Пишу об этом так подробно, потому что до сих пор все спрашивают: «что там было, как ты спасся».

Понятное дело, что при таком режиме ни о каких нормальных гастролях речи быть не могло. Но как только я смогла вернуться в Москву, мы сыграли большой акустический концерт во дворике «Археологии». Это было целое счастье. Ну, а потом потихоньку вроде все стало налаживаться, и мы стали опять поднимать группу, вступать, играть… И тут сами знаете, что случилось: началась вся эта геополитическая херня, которая с переменным успехом продолжается до сих пор. Пока это был Киев, было еще ничего, хотя тоже стремно. Когда же дело коснулось нашего собственного Севастополя, ставшая было на место крыша слетела набекрень. Во всей этой истории и разобраться не могу и не сильно хочу, я только вижу, что «паны дерутся, а у холопов чубы трещат», и это повсеместно. Я категорически против войны во всех ее проявлениях.

В связи с этим я стала метаться по свету в поисках покоя, и чем я дальше убегала, «тем это меньше помогало мне», как сказано в одной из моих старых песен. Вдвоем сыграли кучу концертов: в Америке, в Израиле, в Германии, опять в Америке, в Литве… В сакраментальном «августе 14-го» мы приземлились в прекрасной Грузии и провели там полтора месяца — не было бы счастья, да? В великолепном, замечательном гостеприимном Тбилиси. (Тут на сцене появляется приютивший нас Коля Сосновский и другие прекрасные грузинские друзья). Мы там, между прочим, сыграли кучу концертов, штук девять. Но тут я наконец поняла, что ностальгия — это такая болезнь, которая действительно есть, причем далеко не у всех. У меня — есть, и в довольно серьезной степени. И когда я оказалась в Москве и потом пустилась в отчаянную гастроль по всей возможной стране, мне сильно полегчало. Вообще война, конечно, дорого мне далась, хотя, как вы понимаете, я ни пальцем не шевельнула в ее сторону. Восстанавливаюсь до сих пор. Тем более что косвенно она лишила меня, как выяснилось, едва ли не самого главного в жизни: моей группы.

Через некоторое время, позвонив после возвращения Мише Трофименко, я услышала, что он-то готов играть, а вот надо позвонить Маркову. Позвонила Маркову. Марков сказал мне очень хриплым, усталым, простуженным голосом, что он с нами больше не играет: у него есть две другие группы, и ездят они не в плацкартных вагонах, а летают на самолетах, полные залы, хорошие аппараты, нормальные музыканты, и вообще он больше не хотел бы ни играть, ни общаться со своим многолетним партнером по ритм-секции. Что-то там между ними случилось, пока нас не было. Ну ладно, что поделаешь. Можно было уговаривать Маркова и искать к нему другого басиста, можно было остаться с Мишей и искать другого барабанщика. Пару дней я провела в короткой и очень сильной молчаливой внутренней истерике, после которой восстановиться оказалось еще сложнее, чем после гепатитной терапии (которая, к слову сказать, прошла успешно, но за всеми переживаниями это даже как-то все равно). В похожем, если не худшем состоянии был Боря Канунников, но это уже другая история. Потом дала объявление в интернете, что мы набираем ритм-секцию. К вечеру у нас было десять барабанщиков и тридцать басистов. Что же теперьделать: кастинг устраивать? Схватили первого, кто предложил: Андрея Панкратова: мы когда-то были знакомы, он был барабанщиком Рады, играет с Петровичем и вообще много где. Глянули видео: черная баба поет блюз, все фирменно, даже стремно подступаться. Позвонили, поговорили (на «вы»!). Андрей сказал, что при всей загруженности участие в нашей группы «будет для него приоритетным» (ого, подумали мы).

Басиста, Артема Рябова, дотоле нам не знакомого, привел по моей просьбе Боря Долматов, старый приятель по «Форпосту», на которого мы давно заглядывались как на возможного второго гитариста. И вот, отпраздновав полный сомнений и тягостных раздумий прекрасный новый год в Вильнюсе, мы с Борей вернулись в Москву и сразу устроили репетицию. А надо сказать, что с «Броневиком» мы за все годы репетировали только перед записью новых альбомов и еще пару раз после моей терапии, как-то не принято у нас с ними было репетировать и не любил этого никто. И, заводясь с новой группой, Боря К. опасался, то ему придется несколько лет обучать посторонних людей нашему материалу.

И вдруг (могло ли быть иначе? все-таки мы невероятно везучие ребята) эти люди, видящие друг друга в первый раз, срастаются прямо на ходу. Они посмотрели материал, они что-то подготовили, с ними можно и нужно работать. Правда, к сожалению, сам Боря Долматов сходил на пару репетиций, а после этого повредил руку (вот рок) и временно сошел с дистанции. И мы стали играть втроем, ну то есть вчетвером, но я не считаюсь.

Первый концерт сыграли 12 февраля в «Шоколадной фабрике». Ну что тут скажешь? Счастье настоящее. Все волнения оказались напрасны. Боря К. даже удивился: надо же, говорит, оказывается, это оказалась совершенно обязательная составляющая жизнь, и без нее никак. А я, говорит, думал, что все уже кончилось. (В скобках скажу, что я за это нерокенрольное время перевела и издала в «ОГИ» две книжки Гинтараса Патацкаса и книжку Антанаса А. Йонинаса — это отличные литовские поэты, мои друзья; выпустила переиздание, исправленное и дополненное, сборника малой прозы Хармса «Меня называют капуцином» в издательстве «Азбука»; подготовила к печати воспоминания собственного папы Г. Герасимова с фотографиями и комментариями; готовлю для «ОГИ» том Липавского, что включает в себя подробный пересмотр всех публикуемых текстов в Отделе рукописей РНБ в Питере, и еще одну переводную книжку — поэта-эмигранта, классика литовского акмеизма Г. Радаускаса. Но вся эта интересная и полезная деятельность никоим образом не может служить заменителем жизни).

И понеслась. Новосибирск, Питер, Нижний, Ростов, Тюмень, Омск… Далее везде.

Наконец-то можно скинуть насточертевшее название «Броневик»: теперь мы называемся «Умка и Новый состав».

Ничего страшного, оказывается, все же нет.