А.Герасимова "ЦЕНТОННАЯ ПОЭЗИЯ КАК ФЕНОМЕН ТОТАЛИТАРНОГО СОЗНАНИЯ"

ЦЕНТОННАЯ ПОЭЗИЯ КАК ФЕНОМЕН ТОТАЛИТАРНОГО СОЗНАНИЯ

Был проведен чистый эксперимент, когда внезапно позвонил Владислав Кулаков и попросил меня назвать тему доклада. То есть он, конечно, и раньше призывал меня об этом подумать, но я забыла. И я с ходу ляпнула насчет центонной поэзии. Значит, главное, задевающее, цепляющее лично меня качество современной поэзии - ее центонность, и дело тут не в "постмодернизме", не в "игре культурными кодами", не в приеме, но в чем-то с о д е р ж а т е л ь н о важном. И для меня интереснее всего вопрос о том, почему именно для меня это интереснее всего.
Интересно, потому что смешно. А почему смешно? Потому, что задевает за живое. Потому, что сама так мыслю, так говорю и так пишу. В свое время открытие этого способа общения и самовыражения, помню, сильно облегчило жизнь. Появилась возможность неограниченно играть с разными уровнями иронии и откровенности и истину с улыбкой говорить, не смущаясь.
Филологи не одобрят приблизительности моего подхода к материалу: строго говоря, следовало подсчитать частотность, на основе подсчетов выделить объекты исследования и т. д. Это трудноосуществимо, в частности, потому, что я не уверена, что, читая, вычленяю все центоны: может быть, процентов восемьдесят, не больше. Пришлось выбрать на глазок троих поэтов и на их примере попытаться определить, что такое нынешний центон.
Во-первых, источники и составные части. Сознание тоталитарного человека (а нас растили именно такими) разделено ведь на дневное и ночное. Дневное - это направленная на тебя магия внешнего мира, где Онегин с Мересьевым сидят рядком на золотом крыльце под плакатом: "Коммунистом стать можно лишь тогда, когда обогатишь свою память знанием всех тех богатств, которые выработало человечество". Ночью же на это крыльцо выходит некто почесать свое яйцо, а за ним и два китайца со своими, и месяц из тумана, и мой сурок со мною; чуть попозже к этой компании присоединяются Мандельштам с Пастернаком - тоже ведь ночное, полузапретное чтение. Так личное подсознание сопротивлялось коллективному бессознательному в нас, так копился чудовищный материал наших центонов.
Я пил с Мандельштамом на Курской дуге.
Снаряды взрывались и мины.
Он кружку железную жал в кулаке
и плакал слезами Марины.

И к нам Пастернак по окопу скользя,
сказал, подползая на брюхе:
"О, кто тебя, поле, усеял тебя
седыми майорами в брюках?"

...Блиндаж освещался трофейной свечой,
и мы обнялися спросонок.
Пространство качалось и пахло мочой -
не знавшее люльки ребенок.

(Александр Еременко)

В начале восьмидесятых взрывная реакция на эти стихи, имитирующие графоманскую стилистику и интонацию, определялась, в частности, предлагаемой ими красивой и всегда выигрышной позицией. Ничего не сказать, просто повторить набор блоков, но в обессмысливающем беспорядке; перечислить общие места, добавив от себя только уничтожающую интонацию. Тут и пародия на представление тоталитарного сознания об авторстве, каковое является категорией весьма сомнительной: то и дело приходится сталкиваться либо с хрестоматийными "дневными" цитатами, не требующими атрибуции, либо с "ночными", анонимными по соображениям подпольной осторожности. (В связи с этим требует особого обсуждения опыт Дмитрия Александровича Пригова, о котором здесь распространяться не буду).
Тот, кому случалось читать стихи в постели, знает, как удобно кутаться в чужие слова, когда не остается уже других покровов. Это лучший способ спрятать откровение в остранение: вроде все сказано, а ты вроде и ни при чем. Подкрасишь иронической интонацией - и застрахован от пошлости, вернее, от того, что мы считаем пошлостью: ибо тот, кого растили тоталитарным человеком, боится быть смешным, то есть вписаться в некий стереотип, то есть согласиться с теми словами, которые сам произносит, без оговорок.
Эта функция центона как средства иронического остранения хорошо заметна у А.Еременко:
Она в этом кайфа не ловит,
но если страна позовет,
коня на скаку остановит,
в горящую избу войдет!

Малярит, латает, стирает,
за плугом идет в борозде,
и северный ветер играет
в косматой ее бороде.

("Да здравствует старая дева...")

Бессонница. Гомер ушел на задний план.
Я станцами Дзиан набит до середины.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
На 49 Станц всего один прокол:
Куда плывете вы, когда бы не Елена?
Куда ни загляни - везде ее подол,
во прахе и крови скользят ее колена.

("Бессонница. Гомер ушел на задний план...")

На даче сырость и бардак.
И сладкий запах керосина.
Льет дождь... На даче спят два сына,
допили водку и коньяк.
. . . . . . . . . . . . . .
И я там был, мед-пиво пил,
изображая смерть, не муку,
но кто-то камень положил
в мою протянутую руку.

("Переделкино")

Впрочем, Еременко не совсем характерный пример. Есть поэт, чья выходящая ныне книга так и называется "Центоны и маргиналии" - Михаил Сухотин. Он относится к центонам вполне сознательно и сам пишет о своих стихах, что в основном их "составляют не цитаты или парафразы, а собственно авторская речь. Аллюзии интересуют меня лишь в той мере, в которой на них может быть п о с т р о е н а поэтическая речь. Она просто о п и р а е т с я на то, "что уже сказано". Сознание же относительности, зыбкости всего "старого" и "нового" в искусстве особенно ясно выражено у Мандельштама:
Все было встарь, все повторится снова,
И сладок нам лишь узнаванья миг".
(То, как Мандельштам со своим скальдом, который "чужую песню сложит и как свою ее произнесет", с цитатой, которая "есть цикада", с "тоской по мировой культуре" и т. д. сам напросился на ту совершенно особенную роль неисчерпаемого источника центонов, что отвела ему современная поэзия - тоже тема для отдельного сообщения).
"За точку отсчета берется книжность, - продолжает Сухотин. - Устная же речь при этом не девальвируется. Наоборот, она освобождается. У нее появляется возможность: разговор о книгах, т. е. стихи, написанные как разговорные, вольные, своего рода "комментарии" по мотивам определенных книг".
И то же самое - в стихах:
Уж не всем ли ты хорошим в себе обязан
этим книгам с пожелтевшим страничным мясом,
вяло тухнущим под сводами библиотек?
И не все ли фолианты в известном смысле
в неоплаченном долгу перед книгой жизни,
очень нужной и своевременной между прочим?

Человек в ней - только буква на белом фоне...

("Своевременная книга")

Идеальный центон: "Однажды в студеную зимнюю пору Сплотила навеки великая Русь. Гляжу - поднимается медленно в гору Единый, могучий Советский Союз..." - является как бы схемой некоторых текстов Сухотина. Берется, к примеру, тема: Китай и русская культура, точнее, врастание китайского пласта в русское подсознание с излюбленными сухотинскими фольклорными и хрестоматийными персонажами - и разворачивается, как музыкальная импровизация. Получается стихотворение "Дыр бул щыл по У Чэн-Эню". Поэт поет, как музыканты джазовые, нанизывая блоки многоразовые:
в пещере
Львиного Верблюда
являться муза
стала мне,
на семиствольном
тростнике
она играла песнь
Нефритового Зайца.
Я слушал
и заслушивался,
два китайца
невольные и сладкие текли.
В тексте под центонным названием "Tristia" Сухотин раскрывает чужие центоны через себя, исследуя важнейшую для тоталитарного человека фигуру подразумевания по пародийно-хрестоматийной формуле:
Мы говорим одну сонату вечную подразумеваем одну молитву чудную
. . . . . . . . . . . . . . .
Мы говорим кремнистый путь из старой песни подразумеваем выхожу один я на дорогу...
Фигура подразумевания. Фигура самооправдания (ср. "Суд идет!" в стихотворении "Друг мой милый") через чужое, ставшее своим. Текст, рассчитанный на себя или на читателя с аналогичной подготовкой - иначе все это не работает или работает совершенно иначе, - рассчитанный на улыбку понимания. Тут важна еще и осознаваемая автором традиция еврейской премудрости:
"Евреи, например, учат, что каждый человек - буква в книге жизни и он должен вписать хотя бы одну букву в Тору (...). Еврейская книжность вообще вся маргинальна - (...) все комментарии, комментарии к комментариям и т. д. - рамка в рамке" (Здесь, как и выше, цитирую авторское послесловие к книге "Центоны и маргиналии").
Живая иллюстрация этого положения - "Роза Яакова", с примечаниями (опубл. в N 8 журнала "Новое литературное обозрение"). Поэзия примечания - казалось бы, уже почти молчание, максимальное остранение - почти самоустранение. Поэзия, подразумевающая примечания чуть ли не к каждому слову, почти пародийное утрирование идеи языка, смыслов языка. И при этом оказывается - едва ли не самый "горячий" и слезный сухотинский текст.
Потому что бьется, бегает сознание внутри себя и все время натыкается на чужие слова.
А ничего не попишешь.
Авангард начала века твердил о "голом" слове, "голом" глазе как будущем поэзии. Нынче такой подход выглядит анахронизмом. Это небесспорно и требует отдельного обсуждения, в которое сейчас пускаться не стану.
После неудачной попытки совокупления с голой реальностью слово стало стыдливым, оно убежало к родителям и кутается в сто одежек, все без застежек.
И беззвучное, закутанное слово в энный раз произнесем.
В процессе подготовки к настоящему сообщению я побеседовала по телефону с Михаилом Сухотиным, и он рассказал мне о своем стихотворении, которого я не знала. Стихотворение называется "Парфюмерия": берется окончание фетовского "Шепот, робкое дыханье..." и закавычивается подряд:
В "Дымных Тучках" "Пурпур Розы",
"Отблеск Янтаря",
И "Лобзания и Слезы",
И "Заря", "Заря"!
В связи с этим Сухотин напомнил мне из Рубинштейна: "Мне приснилось выраженье: "закавыченная муза".
Рубинштейн "закавычивает" (не буквально, а контекстом) фрагменты собственной лирики. Кстати, всегда хотелось спросить у него: насколько давно написанной? Или по-разному? Тем самым он показывает не столько даже свою иронию по отношению к своей лирике, сколько вообще иронию текста, в широком смысле, по отношению к любой "лирике". Слово "лирика" тут в кавычках. С другой стороны, именно центон, как оказывается, обладает особой лирической силой, и к нему поэт обращается, ускользая от почти невыносимого пафоса.
О Господи, води меня в кино,
корми меня малиновым вареньем.
Все наши мысли сказаны давно,
и все, что будет, - будет повтореньем.

Как говорил, мешая домино,
один поэт, забытый поколеньем,
мы рушимся по правилам деленья,
так вырви мой язык - мне все равно.

(А.Еременко)

Говоря об огромной лирической мощи центона, необходимо вспомнить, конечно, Тимура Кибирова. Вот уже где из ухмылки тоталитарного человека с замусоренными мозгами, ни словечка в простоте, проблема соотношения "своего" и "чужого" нечувствительно перерастает в биенье себя в грудь: "я не чужой, я свой!" Составляющие те же: обломки советской мифологии с ползущим Мересьевым, целинными девчатами и прочим, клочки серебряного века да сортирные надписи.
И так тихо, так тихо в полночном лесу,
лишь не спит злополучный барсук.
Все грызет и грызет он мучительный сук.
Мне ему помогать недосуг.
. . . . . . . . . . . . . . . .
Не гляди же с тоской на дорогу, дружок!
Зря зовет тепловозный гудок.
Там плацкартные плачут, да пьют, да поют,
а СВ все молчат да жуют.
. . . . . . . . . . . . . . . .
На передних конечностях, видишь, вперед
человек настоящий ползет.
И мучительно больно не будет ему.
Почему, объясни, почему?

("Лесная школа")

Из чего же, из чего же, из чего же сделаны наши поэты? Когда б вы знали, из какого сора...
...по-над Летой, Лорелеей,
и онегинской строфой,

и малиновою сливой,
розой черною в Аи,
и Фелицей горделивой,
толстой Катькою в крови,

и Каштанкою смешною,
Протазановой вдовой,
черной шалью роковою,
и процентщицей седой,

и набоковской ванессой,
мандельштамовской осой,
и висящей поэтессой
над Елабугой бухой!
И какая уж там манипуляция "культурными кодами" - тут отчаянное перебирание паролей, волшебных слов, детдомовская апелляция к общей памяти:
Это все мое, родное,
это все хуе-мое!
То разгулье удалое,
то колючее жнивье,

то березка, то рябина,
то река, а то ЦК,
то зэка, то хер с полтиной,
то сердечная тоска!

(Л.С.Рубинштейну. Из книги "Три послания")

Не самые ли проникновенные строки о родине, созданные нашим современником?

__________

Бог есть! Бог есть! Дышать? - Дышать.
(Так заканчиваются длиннейшие сухотинские "Страницы на всякий случай").
Поэзия - ворованный воздух.
Дыша поэзии ворованным воздухом,
С чужого креста ворованным гвоздиком
Протыкаешь собственную ладонь

Цитата есть цикада
Только не надо
цыкать зубом
Ведь каждое слово - цитата
из языка

Эзопов язык души.
Души прекрасные порывы.
Мозгов ужасные нарывы.
Неотличимы коннотат и денотат.
Поток сознания - поток цитат
У тех, кто с детства с книгой дружен
И пил ее и ел на ужин.

Нет, весь я не умру.
Дыхание вещей
Услужливо подсовывает строчки
Мы родились в сорочке
из бумаги
нам книжки были вместо жизни.
А ну-ка, солнце, ярче брызни,
а ну-ка, дрызнь!
Ни одно слово не лучше другого,
все слова должны быть обязательны,
и все слова паук, беседка, человек
одни и те же.

Все