А.Герасимова "ПОДЫМИТЕ МНЕ ВЕКИ, или ТРАНСФОРМАЦИЯ ВИЗУАЛЬНОГО РЯДА У Н.ЗАБОЛОЦКОГО"
ПОДЫМИТЕ МНЕ ВЕКИ,
или ТРАНСФОРМАЦИЯ ВИЗУАЛЬНОГО РЯДА У Н.ЗАБОЛОЦКОГО
Как видно по известным фотопортретам, Николай Заболоцкий был близорук. Очки - существенная деталь его канонического облика. "Его лицо (...) выглядело самым обыкновенным. (...) Очки, которые он носил, казалось, окончательно исключали возможность увидеть в нем поэта, каким он представлялся по старой традиции (Пушкин, Лермонтов, Блок в очках - ведь это невозможно!)", - вспоминал Д.Максимов (1, 124). Надо заметить, что очки носил Тютчев, с которым часто и, в общем, обоснованно сравнивают развернувшегося в 30-е годы "натурфилософского" Заболоцкого, но здесь углубляться в это сравнение, пожалуй, не стоит. Взявшись проследить трансформацию образности, связанной со зрением и вИдением, на протяжении его творческого пути, мы постепенно убеждаемся, что названная оптическая патология играет здесь едва ли не определяющую роль.
Неоднократно отмечалось, что Заболоцкий, вначале как обэриут, а затем все более отдаляясь от стартовых условий, продолжил традицию "нового зрения", унаследованную, в частности, от русских футуристов. При внимательном взгляде обнаруживается, что дело тут не столько в визуальности, которая есть качество объекта, сколько в оптике - качестве с у б ъ е к т а зрения. Смотрение и видение, процесс и результат - не одно и то же; кажется, это не требует особых доказательств. Может быть, зрение и есть отношение между смотрением и видением.
Во все периоды мотив глаза и зрения оказывается одним из ведущих. Глаголы зрения (смотреть, видеть, глядеть, наблюдать, зреть и т. п.) встречаются не менее 115 раз. (Источник текстов: Н.Заболоцкий. Собрание сочинений в трех томах. Т. 1. - М., 1983. Поскольку подсчет производился вручную, здесь и далее цифры могут быть не совсем точными). Интересно было бы выполнить более частные подсчеты и выяснить частотность каждого из синонимов, с присущими ему оттенками смысла, в отдельности, причем в разные периоды. Возможно, этим придется заняться в будущем, пока же несколько замечаний насчет характерных особенностей этого смотрения и этого видения.
Кто бы ни выступал субъектом зрения, этот акт нередко связан с усилием, с преодолением некоей преграды. Он может осуществляться с к в о з ь пелену, туман или темноту: "И вижу я сквозь темноту ночную" ("Голубиная книга", 1937); "Я посмотрел в окно, и сквозь прозрачный дым..." ("Воздушное путешествие, 1947); "И солнце, как огромный нетопырь, / Сквозь желтый пар таинственно глядело" ("Урал", 1947); "Сквозь туманную дымку вуали / Пробиваются брызги огня" ("Тбилисские ночи", 1948); "Сквозь сумерки глядел" ("Голубое платье", 1957). (Даты указываются, чтобы было ясно, для какого периода характернее данный смысловой оттенок). Может - сквозь вспомогательный аппарат, от кулака до телескопа: "в подзорный моргая кулак" ("Дуэль", 1926); "То мужик неторопливый / Сквозь очки уставил глаз" ( "Торжество земледелия", 1929-1930); "Сквозь волшебный прибор Левенгука" (1948). Отдельный мотив - смотрение в окно: иероглиф, в обэриутской системе иероглифов обозначающий, широко говоря, связь между внутренним и внешним мирами, причем субъект и объект могут меняться местами: с одной стороны, ""Глядит в окно курчавый царь" ("Баллада Жуковского", 1927), "Из больших окошек башен / Люди длинные глядят" ("Подводный город", 1930), с другой же: "и в окна конских морд толпа / глядит, мотаясь у столба" ("Обводный канал", 1928), "И все растенья припадают / К стеклу, похожему на клей, / И с удивленьем наблюдают / Могилу разума людей" ("Время", 1933). Ситуация смотрения с к в о з ь возникает около 10 раз, образ окна - не менее 20, причем нахождение субъекта снаружи и изнутри распределяется примерно поровну.
Превращение поэта из объекта в субъект зрения - еще одна особенность, намекающая на слабые оптические данные субъекта: нередко не человек смотрит на существ, светила или предметы, а они на него, как бы заглядывая в наше о к н о снаружи, причем не просто наделяются способностью г л я д е т ь (наиболее частый в этой ситуации глагол), а еще и норовят заглянуть прямо в глаза или в лицо: "глядят столы" ("Пошли на вечер все друзья...", 1927); "Собачья ночь в глаза глядела" ("Поход", 1927); "и пули бегают как дети, / с тоскою глядя на меня" ("Пир", 1928); "Огромные внимательные птицы / Смотрели с елки прямо на меня", "...Речки страшный лик / Вдруг глянул на меня и в сердце мне проник" ("Начало зимы", 1935); "...Природа вековая / Из тьмы лесов смотрела на меня" ("Вчера, о смерти размышляя", 1936); "...совы сидят / И в лицо они смотрят тебе" ("В тайге", 1947); "Природа смотрит как бы с неохотой / На нас, неочарованных людей" ("Вечер на Оке", 1957); "Все тяжко-животное, злобно-живое / Встает и глядит человеку в глаза" ("Лесная сторожка", 1957); "И только рощи в поздний час / Глядят торжественно на нас" ("Подмосковные рощи", 1958). В стихотворении "Неудачник" (1958) именно в терминах смотрения на лирическое "я" решаются образы злой старости и милой жизни: "Вон и старость, как ведьма глазастая, (...) / Наблюдает она за тобой"; "Милый взор <жизни> истомленно-внимательный / Залил светом всю душу твою".
Третий существенный момент, связанный с глаголами зрения - императивность, вообще свойственная ригористической музе Заболоцкого. Особенно заметно это в период "Столбцов" и в поздний период: "Гляди, не бал, не маскарад" ("Белая ночь", 1926); "гляди! гляди! он выпил квасу" ("Новый быт", 1927); "Смеется чиж: гляди! гляди!" ("Фокстрот", 1928); "Посмотри, как весною в Мисхоре..." ("Весна в Мисхоре", 1953); "Вглядись в него: он важен и спокоен" ("Одинокий дуб", 1957); "Но взгляни: сквозь отверстие облака, / Как сквозь арку из каменных плит, / В это царство тумана и морока / Первый луч, пробиваясь, летит" ("Сентябрь", 1957; этот фрагмент может служить также примером к рассмотренной выше теме смотрения с к в о з ь и к теме светила-глаза, о которой будет сказано ниже). При этом призывы "поглядеть" и увидеть контрастируют с откровенно деформированными (по сравнению с фотографией) описаниями существ и предметов. Хрестоматийные примеры: "Движение" (1927): "А бедный конь руками машет, / то вытянется, как налим, / то снова восемь ног сверкают / в его блестящем животе", или изображение пса: "и пасть открыта словно дверь, / и голова - как блюдо, / и ноги точные идут, / сгибаясь медленно посередине" ("На рынке", 1927). Так что императив получает добавочный смысл: погляди и увидь по-моему. Слова "вид", "виден" находим около 15 раз. В стихотворении "Восстание" (1926), где события описаны весьма вольно, поэт даже пускается в каламбуры ("Все это ставлю вам на вид. . . . . . . / Принц Вид, албанский губернатор, / И пляской Витта одержим..."), что вообще ему не свойственно и подчеркивает, возможно, иронически-остраненное отношение к процессу и результату зрения.
"Любите живопись, поэты!" ("Портрет", 1953), - призывал в зрелые годы поэт, в юности сам не без успехов занимавшийся живописью и графикой. В принадлежащих ему немногочисленных и, как уже сказано, в большей или меньшей степени деформированных словесных описаниях существ, будь то человек, червяк, верблюд, "цыпленок, синий от мытья", "Лебедь в зоопарке" или "собачка с маленькой бородкой", глаза - важнейшая и часто единственная подробность. "Сверкают саблями селедки, / Их глазки маленькие кротки" ("На рынке", 1927); "...мышиные просунулися лица / с глазами траурными по бокам" ("Часовой", 1927); "и червь земли, большой и лупоглазый" ("Осень", 1932); "Маленькие глазки слонов / Наполнены смехом и радостью" ("Битва слонов", 1933, и там же: "Поэзия начинает приглядываться"); "И дивные два аметиста / Мерцают в глазницах у ней" ("Лебедь в зоопарке", 1948). То же самое - в автобиографической прозе "Ранние годы": Миша Иванов - "с прекрасными темными глазами", у Ени Барановой - "красивые серые глаза, которые своей чистой округлостью заставляли вспоминать о ее фамилии", Митька Окунев - с "наглыми глазищами". Настойчивое и порой подробное описание глаз как единственной заслуживающей внимания приметы приводит на память то место из романа В.Набокова "Камера обскура", где внутреннему взору Кречмара, уже ослепшего, представляются Магда и Горн, оба "со страшными лучистыми глазами навыкате" (2, 130). (О теме слепоты и слепого будет особо сказано ниже).
Вообще г л а з (реже око, зеница, зрак и т. п., включая эпитеты типа "лупоглазый, "большеглазый", "глазастый") упоминается в просмотренных текстах Заболоцкого около 105 раз; взор, взгляд - 13 раз. Подчеркнуто фиксируются моменты закрывания и открывания глаз. Закрывание глаз - показатель порванной связи с миром, сна и смерти. "Готов я лечь в великую могилу, / Закрыть глаза и сделаться землей" ("Безумный волк", 1931). У людей, превратившихся в деревья, "Глаза закрылись, времена отпали, / И солнце ласково коснулось головы" ("В жилищах наших", 1926). Открывание же - не просто пробуждение или возвращение к жизни, но предмет специальных усилий, связанных с открытием мира, метафизическим п р о - з р е н и е м: "Отверзлись вещие зеницы". "Встань, гордец, бумаг водитель, / Развяжи свои глаза" ("Disciplina clericalis", 1920-е); "Откройте младенцам глаза, / Развяжите уши" ("Школа Жуков", 1931); "Бык ты, бык, ночной мыслитель, / Отвори глаза слепые" (<Пастухи>, 1930-е). Прозреть может и человек, и животное, и растение: "И кукурузы глазок / Открылся на кончике стебля" ("Школа Жуков"), "Возникновенье глаза я на кончике земли" ("Деревья", 1933). Императив тут двух направлений: во-первых, призыв открыть глаза (т. е. посмотреть и увидеть по-новому), направленный вовне, во-вторых и в-главных - просьба отворить глаза ему, поэту: "Птицы, откройте глаза мне!" ("Птицы", 1933), чтобы увидеть невидимое: "И если б только разум мой прозрел / И в землю устремил пронзительное око, / Он увидал бы там, среди могил, глубоко / Лежащего меня..." ("Метаморфозы", 1937). "Подымите мне веки!" - вот основной пафос общения поэта с природой, вообще с миром, и пик этого пафоса приходится, как следует из текстов, на расцвет его "натурфилософии" - начало 30-х годов.
В этот же период более всего активизируется ситуация смотрения на небо (в целом около 15 раз) - т. е. смотрения медитативного, подчеркнуто нефункционального, бесполезного; в качестве же функционального, с целью, скажем, "предсказания погоды" (в одноименном стихотворении 1929 г.) оно предстает объектом иронического остранения ("мудрый" здесь "кулаком по небу водит, / к кулаку приставив зрак. (...) / мудрый видит огонечки / сквозь отверстье кулака (...) / наблюдает каждый знак" и т. д.). Примеров довольно много, вот лишь некоторые: ""И все, кто были в башенке, сошлись / Взглянуть на небо, полное сиянья"; "И мальчик (...) / Смотрел на небо, где сияло солнце" ("Утренняя песня", 1932); "Так око больного в тоске беспредельной (...) / Горит, устремленное к небу ночному" ("Лесное озеро", 1938); "И девочка в речке играет нагая / И смотрит на небо, смеясь и мигая" ("Утро", 1946); "Увидавшие небо стада" ("Гроза", 1946); "Пролежал бы всю ночь до утра я, / Запрокинув лицо в небосвод" ("Я воспитан природой суровой...", 1953).
Смотрение на небо - центральная тема поэмы "Безумный волк" (1931), герой которой, вопреки косной природе, вывертывает себе шею в безумном стремлении видеть небо и в конце концов погибает как "Великий Летатель Книзу Головой". "Если ты меня встретишь / Лежащим на спине / И поднимающим кверху лапы, / Значит, луч моего зрения / Направлен прямо в небеса", - говорит он и сокрушается, что тела животных устроены так, что "невозможно нашим мордам / Глядеть, откуда льется свет". Готовясь к последнему подвигу, волк восклицает: "Тому, кто видел, как сияют звезды, (...) / Смерть не страшна (...) / Иди ко мне, моя большая сила! (...) / Гляди в меня!". "Глядите, звери, в этот лес (...) / Глядите, звери, в этот дол (...) / Глядите, звери, в этот мир", - призывает в финале, уподобляясь поэту, Председатель, перед которым проплывают "...Странные виденья, / Безумный вымысел души". "Ничего не видя впереди, ни на что не надеясь, / Ты прошел по земле, как великий гладиатор мысли", - прославляет он Безумного Волка. Так способность видеть небо и светила приравнивается к способности видеть невидимое, п р о - видеть.
Смотрение на светила, взаимоотношения светила и глаза: кто на кого смотрит, вплоть до взаимного уподобления - еще одна важная тема, от новаторского "Не месяц - длинное бельмо" ("Фигуры сна", 1928) до подчеркнуто традиционного: "И в глазах твоих звездных загорается счастье" ("Песня дождя", 1953). Здесь наиболее явно слышится мотив связи между земным и небесным, причем носителями небесного выступают, собственно говоря, материальные н е б е с н ы е т е л а, но осмысляется их взаимодействие с землей не вполне материалистически. Речь идет в основном о поздних стихах. "Только звезды, символы свободы, / Не смотрели больше на людей" ("Где-то в поле возле Магадана", 1956); "И глянет ей в око / Ночная звезда" ("Клялась ты - до гроба...", 1957); "Заходящим оком кто-то / Луч зеленый мне метнет" ("Зеленый луч", 1958). Особо следует отметить стихотворения о противостоянии Марса, с его роковым воздействием на судьбы Земли. Поэт прямо говорит о взаимосвязи земных событий с небесными светилами: "Лишь струну заденешь - и тотчас / Кто-то сверху, радостный и юный, / Поглядит внимательно на нас"; далее в этом стихотворении: "Красный Марс очами дико светит" ("Медленно Земля поворотилась...", 1957). Эта тема развернута в "Противостоянии Марса" (1956): "Подобный огненному зверю, / Глядишь на землю ты мою (...) / Звезда зловещая! (...) / Когда над крышами селений / Ты открывала сонный глаз, / Какая боль предположений / Всегда охватывала нас! (...) / И над безжизненной пустыней / Подняв ресницы в поздний час, / Кровавый Марс из бездны синей / Смотрел внимательно на нас". Грозно выглядят ночные светила и в особой главке поэмы "Рубрук в Монголии" (1958) "Рубрук наблюдает небесные светила": "И вот уж видится Рубруку: / Свисают с неба сотни рук, / Грозят, светясь на всю округу: / "Смотри, Рубрук! Смотри, Рубрук!". Любопытным образом призыв к смотрению выступает здесь в переносном значении, как угроза.
В связи со всем сказанным чрезвычайно важным лично для поэта и для понимания его стихов становится мотив слепоты, встречающийся около 25 раз (в том числе слова "незрячий", "прозрел", "ослеп", "ослепительный"). Характерны такие эпитеты, как "невидимый", "невидный", "незримый", "необозримый", "непроглядный", "невиданный", часто связанные со зрелищами, доступными лишь внутреннему взору. Уже в "Столбцах" при сопоставлении разных стихотворений цикла вкладывается сквозной образ солдата-младенца (или недоноска-ангела) с белыми глазами (бельмами? отсвечивающими очками?), идентифицируемый с лирическим "я" ("Белая ночь", "Пир"). У часового в одноименном стихотворении (1927) глаза "одервенелые". В "Черкешенке" (1926) строки: "И я стою - от света белый, / я в море черное гляжу" также намекают на слепоту. Продолжающая эту тему фигура Солдата из "Торжества земледелия" позволяет говорить о сущностной связи между про-зрением и про-вИдением у Заболоцкого. Слово "видеть" в значении "видеть внутренним взором", в том числе "чудиться", "казаться", "сниться", встречается у него около 20 раз. "И если б человек увидел / Лицо волшебное коня" ("Лицо коня", 1926) - то есть, если увидел бы с к в о з ь косное, п р о - з р е л. "Вижу я погост унылый, - / Молвил бык, сияя взором. - / Там на дне сырой могилы / Кто-то спит за косогором. (...) / Вкруг него, невидны людям, / Но нетленны, как дубы, / Возвышаются умные свидетели его жизни - / Доски Судьбы", - так описывает провидец-Бык могилу провидца-Хлебникова в "Торжестве земледелия" (интересно, есть ли общность между сиянием глаз Быка и белизной глаз младенца-солдата). Это вИдение глазами души (ср. описание души в начале поэмы: "Своими нежными глазами / Все глядит она, глядит"); в финале "Свет дня был виден на селе" - видение света здесь, очевидно, надо понимать в высшем смысле. В стихотворении "Приближался апрель к середине" (1948) прозрение посещает человека, читающего книгу: "Пробежав за страницей страницу, / Он вздымал удивленное око (...) / В этот миг перед ним открывалось / То, что было незримо доселе".
Это может быть прозрение прошлого (так, например, повторяющееся слово "вижу" в стихотворении "На даче" 1929 г. относится к картинам, предшествовавшим рождению автора), но чаще - будущего. "Сквозь битвы, громы и труды / Я вижу ток большой воды, / Днепр виден мне, в бетон зашитый, / Огнями залитый Кавказ" ("Торжество земледелия"). Отметим, что пророчество "кричит" здесь не Солдат, не кто-то из мужиков или животных, а н о ч ь, которая, "крылами шевеля, / Как ведьма, бегает по крыше". В другом месте поэмы, пока все спали, "Одна учительница тихо / Смотрела в глубь седых полей" - и что же она видела? - "Где ночь плясала, как шутиха, / Где плавал запах тополей". Почти теми же словами в более позднем "Городе в степи" (1947) описывается статуя канонизированного прозорливца: "И Ленин смотрит в глубь седых степей" и далее "Глядит в необозримые просторы" (причем между двумя торжественными изображениями вклинивается описание верблюда, заметнее всего в котором, конечно, глаза: "С тысячелетней тяжестью в очах", "Он медленно ворочает глазами"). Фигуры, скажем так, социального прозрения находим и в других стихотворениях 1947 года, который был для поэта "временем душевного подъема, усиления творческой активности, светлых надежд на предстоящее устройство жизни и налаживание литературных дел" (3, 14) по возвращении из ссылки. "Мне чудятся над толпами людей / Грядущих зданий мраморные своды (...) / Я вижу бесконечные фронтоны" ("Начало стройки"). Прозревая далекое прошлое ("К прошедшим навсегда тысячелетьям / Был взор ее духовный устремлен"), учительница из стихотворения "Урал" (уж не та ли самая, что смотрела "в глубь седых полей"?) предлагает детям (между прочим, "большеглазым") сложную временнУю конструкцию - взгляд из прошлого в будущее, уже ставшее настоящим: "Когда бы из могил восстал наш бедный предок / И посмотрел вокруг, чтоб целая страна / Вдруг сделалась ему со всех сторон видна (...) / Пред ним бы жизнь невиданная встала, / Наполненная пением машин. / Он увидал бы мощные громады / Магнитных скал, сползающих с высот, / Он увидал бы полный сил народ" и т. д., - так что в результате, "Не отрывая от Ларисы глаз, / Весь класс молчал, как бы завороженный". Столкновение прошлого с будущим в ситуации провидения напоминает "Торжество земледелия", но тут уже не найдется места скользящей интонации остранения. И в другом стихотворении, "Ходоки" (1953), несмотря на сходство ситуации (речи Солдата перед мужиками в "Торжестве земледелия"), разговор с кремлевским мечтателем открывает глаза простым крестьянам: "И внезапно видно стало много / Из того, что видел только он".
В стихотворении "На закате" (1958) "Душа в невидимом блуждала (...) / Незрячим взором провожала / Природу внешнюю она". Общение с невидимым, внутренним миром может, таким образом, быть сопряжено с известной незрячестью, слепотой к миру внешнему. Трагическое звучание обретает тема слепоты в стихотворении "Слепой" (1946). "С опрокинутым в небо лицом" сидит у ворот слепой старик, а вокруг, что называется, младая жизнь играет и равнодушная природа сияет, "Поднимается к небу / Ослепительный день" - уж не он ли ослепил беднягу, который, быть может, чересчур много смотрел на небо? "Научился ты жить / В глубине векового тумана, / Научился смотреть / В вековое лицо темноты...". Но главное здесь - самоотождествление поэта с этим несчастным: "И боюсь я подумать, / Что где-то у края природы / Я такой же слепец / С опрокинутым в небо лицом", и дальше: "О, с каким я трудом / Наблюдаю земные предметы, / Весь в тумане привычек, / Невнимательный, суетный, злой!" Несмотря на явное стремление автора перевести проблему "трудного зрения" в метафизический план, все же хочется, зная контекст, хотя бы отчасти прочесть их в плане физическом: это все то же смотрение с усилием, с трудом, сквозь туман, преодолевая собственную природу. "Пой же, старый слепец! / Ночь подходит. Ночные светила, / Повторяя тебя, / Равнодушно сияют вдали", - концовка, прямо отсылая к концовке пушкинского "Брожу ли я вдоль улиц шумных...", развивает тему взаимосвязи между человеком (человеческим глазом) и светилами: слепец не видит светил, и они не смотрят на него (как в стихотворении "Где-то в поле возле Магадана").
В принципе традиционное, самоотождествление поэта со слепцом недаром вызвало в свое время гнев Фадеева, причем не официальный, а вполне человеческий гнев, личного и общественного в нем было поровну, как, собственно, и у тех, кто некогда громил обэриутов за то, что они "закрывают глаза" на советскую действительность. "После стихотворения "Слепой" Фадеев заплакал. Но потом пришел в себя и стал совершенно другим человеком (...) "Почему у вас такие пессимистические стихи, - бушевал Фадеев, - у нас Победа, новая жизнь, вы должны воспевать строительство социализма, а не сравнивать себя со слепым старцем!" (4, 9).
Любопытно отметить, что молодой Заболоцкий и сам отдал дань критике поэтической "слепоты". Речь идет о его открытом письме "Мои возражения А.И.Введенскому, авто-ритету бессмыслицы" (1926): "Стихи не стоят на земле, на той, на которой живем мы. Стихи не повествуют о жизни, происходящей вне пределов нашего наблюдения и опыта (...). Летят друг за другом переливающиеся камни и слышатся странные звуки - из пустоты; это отражение несуществующих миров. Так сидит слепой мастер и вытачивает свое фантастическое искусство. Мы очаровались и застыли, - земля уходит из-под ног и трубит издали. А назавтра мы проснемся на тех же самых земных постелях и скажем себе: - А старик-то был неправ" (5, 27). (Любопытно, в свете предыдущего текста, что поэт - "слепой мастер", которому в то время было чуть больше двадцати, назван здесь "стариком"). Обратившись к другим теоретическим сочинениям Заболоцкого, лаконичным и немногочисленным (и потому особенно значимым), мы практически везде обнаружим в основе представление о зрении, о смотрении и видении. "Поэт, прежде всего, - созерцатель, - говорится в самом раннем из них, "О сущности символизма". - Созерцание, как некое активное общение субъекта с окружающим его миром, всегда ставит ряд вопросов о сущности всякого явления. (...) Объекты, входящие в состав так называемого внешнего мира, рассматриваются как комплексы чувств" (Обратим внимание на трогательную и смелую оговорку: "т а к н а з ы в а е м о г о внешнего мира"). "В поэзии реалист является простым наблюдателем, символист - всегда мыслителем. Наблюдая уличную жизнь, реалист видит отдельные фигуры и переживает их в видимой очевидной простоте (...) Символист, переживая очевидную простоту действия, мысленно и творчески проникает в его скрытый смысл, скрытую отвлеченность". "Душа символиста - всегда в стремлении к таинственному миру объектов, в отрицании ценности непосредственно воспринимаемого, в ненависти к "фотографированию быта". Она видит жизнь всегда через призму искусства". И далее - цитаты из Бодлера и Эдгара По, поразительные цитаты: внезапно становится очевидным процесс становления всей "зрительной" образности у Заболоцкого, где теоретические воззрения на природу творчества накрепко сплелись с личными оптическими затруднениями. Бодлер (в переводе Тхоржевского):
Лучшая песня в оттенках всегда,
В ней сквозь туманность и тонкости много, -
и Эдгар По (в переводе Бальмонта):
Но путник, проходящий по этим дивным странам,
Не может и не смеет открыто видеть их,
Их таинства навеки окутаны туманом,
Они полусокрыты от слабых глаз людских.
Так хочет их Владыка, навеки возбранивший
Приоткрывать ресницы и поднимать чело,
И каждый дух печальный, в пределы их вступивший,
Их может только видеть сквозь дымное стекло.
Прямое отношение к нашей теме имеет, как выясняется, и такое широко известный ныне текст, как программная статья "Поэзия обэриутов" (1928), которую принято считать написанной в основном Заболоцким и рассматривать, за неимением лучшего, в качестве обэриутского манифеста. Эта последняя в истории русского авангарда декларация "нового зрения" гласит, в частности: "Конкретный предмет, очищенный от литературной и обиходной шелухи, делается достоянием искусства. (...) Вы как будто начинаете возражать, что это не тот предмет, который вы видите в жизни? Подойдите поближе и потрогайте его пальцами. Посмотрите на предмет голыми глазами, и вы увидите его впервые очищенным от ветхой литературной позолоты". Образы смотрения и видения присутствуют и в характеристиках отдельных участников Объединения: у Введенского - "видимость бессмыслицы"; "Нужно быть побольше любопытным и не полениться рассмотреть столкновение словесных смыслов". Вагиновская "фантасмагория мира проходит перед глазами как бы облеченная в туман и дрожание. Однако через этот туман вы чувствуете близость предмета и его теплоту". Наконец, Заболоцкий - "поэт голых конкретных фигур, придвинутых вплотную к глазам зрителя. Слушать и читать его следует более глазами и пальцами, нежели ушами. Предмет (...) уплотняется до отказа, как бы готовый встретить ощупывающую руку зрителя". Похоже, что не только поэт, но и гипотетический читатель близорук - отсюда, возможно, происходит "фирменный" эпитет Заболоцкого б о л ь ш о й, точнее, антиэпитет, так как он описывает не качество объекта, а его оптическое восприятие субъектом, и возникает благодаря придвинутости вплотную к близоруким глазам). А может быть, оба они, и поэт, и его читатель, слепы, как та "бабка с пленкой вместо глаз" из стихотворения "На рынке", у которой "книжка в дырочках волшебных / (для пальцев милая сестра)", вот уж точно готовая "встретить ощупывающую руку" читателя?
Еще несколько фрагментов из теоретических текстов Заболоцкого более поздних лет. "Переводчик (...), подобно жуку, ползает по тексту и рассматривает каждое слово в огромную лупу" ("Заметки переводчика", 1954); "поэт обязан снимать с вещей и явлений их привычные обыденные маски (...) Тот, кто видит вещи и явления в их живом образе, найдет живые необыденные сочетания слов" ("Мысль - образ - музыка", 1957); "Истинный художник снимает с вещей и явлений пленку повседневности и говорит своему читателю: - То, что ты привык видеть ежедневно, то, по чему ты скользишь равнодушным и привычным взором, - на самом деле (...) таинственно. Вот я снимаю пленку с твоих глаз" ("Почему я не пессимист", 1957). Все тот же пафос трудного зрения, зрения-цели, зрения-смысла, а не косной привычки, что и во всем творчестве поэта, в частности, в программном стихотворении "Завещание" (1947): "И сладко мне стремиться из потемок".
Таким образом, как видим, тема зрения и прозрения, в тесной связи и борьбе с незначительным физическим недостатком - близорукостью, актуальна не только для художественной практики Заболоцкого, но и для его теоретических взглядов на искусство. В завершение уместно, как кажется, привести характеристику, данную ему Л.Липавским в "Разговорах" (1933-1934):
"Его поэзия - усилие слепого человека, открывающего глаза. В этом его тема и величие. Когда же он делает вид, что глаза уже открыты, получается плохо" (5, 33).
ЛИТЕРАТУРА
- Воспоминания о Н.Заболоцком. М.: Сов. писатель, 1984.
- Набоков В.В. Романы. Рассказы. Эссе. - СПб.: Энтар. 1993.
- Никита Заболоцкий. После возвращения. Из биографии Н.А.Заболоцкого. - В сб.: Труды и дни Николая Заболоцкого. Материалы литературных чтений. - М.: Изд-во Лит. института, 1994.
- Константинова Е. Поэт Заболоцкий и критики из НКВД. (Беседа с Н.Н.Заболоцким). - Сегодня. 3 марта 1995.
- Логос. Фил.-лит. журнал. - М., 1993, N 4.