Людям прошлого века с любовью, или Реплика в сторону по поводу Умкиного альбома «Веселая жизнь»
Нужно с чего-то начать, и это — самое сложное, потому что найти у песни начало не так-то просто. Я давно в курсе, откуда берутся дети, и даже представляю, откуда берутся деньги (мои дети, когда были маленькими, говорили, что «деньги папа покупает в Киеве») — но до сих пор не знаю, откуда приходят слова. И, хотя этот последний альбом, похоже, написан для людей прошлого века (и им сочувствующих), но слова-то — они пришли даже не из прошлого века, а откуда-то издалека, порою из прошлого, Ветхого, Завета.
Эти самые люди прошлого века — инерциальные наблюдатели, прыгнувшие в пустоту, схватив в охапку свой культурный багаж. И, в общем-то, все, что мы можем знать о мире — известно нам только с точки зрения этих наблюдателей. Некто писал, что Умка — это какой-то необходимый проект. По-моему, нет. Ничего рукотворного. Умка — это волна, которая идет от одного наблюдателя к другому, от Папанина — Гагарину. И нет смысла задаваться вопросом, знает ли волна о том, что она несет — свет, веселье, ярость и боль; ответ звучит в первой песне. Достигает края вечности и бьется в его мутное стекло, иногда освещая то, что находится за.
Я вот, например, человек рубежа веков. С одной стороны, люблю, когда мороженое делается из молока, слово «ступить» для меня означает «сделать шаг», и я с ужасом думаю о том, как легко моим врагам списаться с моими друзьями в «Одноклассниках». С другой — все-таки слегка недоумеваю, почему, несмотря на то, что мир стал глобальной деревней, в другой конец этой деревни приходится долго тащиться на поезде, и почему мы все до сих пор болеем и умираем. Свою юность я провела в девяностые в мелком сибирском городке, где все жители работали сначала машиностроителями, а потом — бандитами и милиционерами, пятьдесят на пятьдесят. И была совершенно безумной битломанкой среди воплей тогдашних кумиров. Прекрасные психоделические, полные любви миры все время сияли мне недостижимым светом через серый туман окружающего. Жители этих миров, кажется, звались хиппи — и мне так хотелось быть на них похожей. Где-то там они жили, в больших городах, где, кроме канализации, есть и культура — а я, будучи на своем месте, пыталась хотя бы выглядеть похоже. Но мои подружки по переписке, из этих самых больших городов, посмотрев на мои фото, писали мне: «И все равно, на хиппи ты не похожа». Потом я поехала учиться в ВУЗе — и там мне сказали, что, оказывается, я сильно опоздала, рок-н-ролл уже мертв, и хиппи тоже, а панк — так, при последнем издыхании. Оставалось только помахать рукой вслед уходящему поезду… и я стою и машу, а поезд все идет и идет.
Люди прошлого века! Я так завидую вам. У вас на чердаке — множество самых разных вещей и трофеев прошлого, так много, что вы можете себе позволить не помнить, что там есть. Иногда, в подходящем настроении, вытаскиваете что-то на свет Божий. И вещи-то все какие! «Дорз» и самиздат, вера в свободу и трипы по тибетской книге Мертвых, справки из дурдома и прочие свидетельства борьбы-жизни-черт-знает-с-чем. Дырка от бублика, съеденного в то незабвенное лето, когда… Эх, да что и говорить!
Я тоже хотела быть похожей на вас, вровень с вами взвалить на себя культурный багаж и историческую память, тяжесть мирообразующих смыслов. Но пришлось хватать то, что было под рукой, так и тащу теперь с собой — что-то из прошлого века, что-то из этого, а кое-что вообще без даты выпуска и годности, неопознаваемое. В этом веке вещей слишком много, но все они какие-то пластиковые.
И вы уже сами — «словно вещи прошлого века». Вам уже не нужно имя, чтобы быть. Вещь — как высшая степень воплощенности и несомненного существования. Вещь, например, может быть «для себя», и никто не посмеет ее права на это оспаривать, а человек — всегда для других. Собирает себя из отражений в чужих глазах. И вот вы стали ручной работой, собственноручной — и можете себе позволить стоять в полный рост, да и давно уже ходите по земле без подпорок. А у меня до сих пор мягкое, беззащитное брюшко, и я вынуждена пресмыкаться по земле. Те же, кто будет после нас, наверное, будут юркими, как ящерицы. Им-то жизнь точно на хвост не наступит — а наступит, так что?
Люди прошлого века единичны, словно опись чердачных вещей, герой нашего времени — «в общем спаме, в общем слэме». Элекронная музыка на Умкином альбоме, конечно, звучит немного неожиданно, но не удивляет. С тех пор, как я впервые услышала Умку, не перестаю поражаться точности, с которой ее музыка, текст, интонация соответствуют друг другу.
Вот из прошлого века вносят расслабленного, лежащего на одре своих «никогда» и «навсегда». Ему не интересен евангельский призыв: «Встань и ходи». Ему противна тщета ежедневного шага и мелких дел. Последний идеалист в мире прагматизма, он — из тех, кто готов отдать за свою любовь жизнь, но не вынесет ведро. И его уносит назад, в пустую темноту, а самолетные крылья пишут в небе: «Мене, текел, фарес». Твои дела были взвешены и найдены легкими. Может быть, удушливо-непроглядными, как белый дым; может быть — празднично легкими, как след от самолета.
После этой песни на киевском концерте кто-то крикнул: «Реквием!», и Умка сказала: «Неожиданный успех».
И еще один герой прошлого века, никуда не идущий, но, скорее, со знаком «всегда», чем «никогда», — Чучело. Это, наверное, вертикальное состояние того же существования, ему не нужно путешествовать, чтобы знать небесные пути. Вечная победа в открытости всем ветрам. Мои дети почему-то очень полюбили эту песню и сразу выучили наизусть; наверное, понимают, что всего забавнее и уместнее блистать свободой — над огородами, то есть над сферой необходимости.
Так что вокруг бушует веселая жизнь, без намека на жалость и милость, и сигнал летит куда-то со скоростью света, так что хотя бы на краткое (почти двухчасовое, но разве это много?) мгновение, пока длится концерт, все мы синхронизируем свои жизни. И это — часть программы. В смысле, пускай будет.