Анна Герасимова — филолог и переводчик. А ещё она Умка, и в этот четверг, 17 сентября, отметит 20-летие своей музыкальной деятельности концертом в Yotaspace. Мы спросили у Умки, как изменились её музыка и жизнь за эти два десятилетия.

— Раз уж повод для интервью у нас — нечто вроде творческого юбилея, то не могу не спросить о том, как всё начиналось. Умка и Броневичок на своих первых выступлениях были какими?

— На первых выступлениях не было ещё никакого даже «Броневичка». Это название появилось позже, когда возникла необходимость из-за выпуска первой кассеты. Первые концерты были совершенно растрёпанные, раздолбайские. Есть мнение, что всё же надо было мне немножко больше внимания уделить той стороне жизни и кроме ловли кайфа задуматься об оформлении вещей, которые этого, говорят, вполне заслуживали. Мы никогда не репетировали, зачастую состав участников варьировался вплоть до сюрприза для меня самой: глядь, вылезает на сцену незнакомый человек с гитарой, или дудкой, или трещоткой, и вливается в процесс — не всегда удачно (откуда и название), не всегда зная материал. Собственно, это не группа была, а растяжимый, неопределённый конгломерат.

Я агрессивно сопротивлялась любым попыткам это как-то упорядочить — мне казалось, что порядок убьёт живое. Всё это, конечно, непростительно, но, с другой стороны, такого безбашенного оттяга не было ни у кого — тогда, наоборот, все старались, чтоб было «как у больших»: концерты в клубах, промоушен, охрана и так далее. А я считала, что это моя песочница, и я в ней после долгого времени относительной упорядоченности (правда, в других сферах) имею право веселиться, как мне заблагорассудится. Иногда, честно говоря, получалась явная лажа, но много было и действительно живого. Ну и, конечно, свободный вход очень способствовал расслабленной оттяжной атмосфере. Не брать же за это деньги, в самом деле.

— Если говорить о начале 90-х и 1995 годе конкретно, то в мировой музыке тогда происходили интереснейшие вещи. Повлияло ли это на то, что вы делали и как?

— Нет, не повлияло. Я совершенно не в курсе новой музыки, я сразу стала слушать рок как музыку «старую», уже не модную (то есть, в конце 70-х то, что было в тренде в 60-х и начале десятилетия), сразу было ощущение «последышей» — прибежали к шапочному разбору, когда всё великое уже случилось, еле-еле успели на последние аккорды. Это ощущение не прошло до сих пор.

— А каково было выйти к слушателю с такой музыкой, которую играла и играет ваша группа, в эпоху, когда из каждого утюга уже вовсю звучали и грандж, и альтернатива, и ню-метал, и прочие «внуки» и даже «правнуки» рок-н-ролла, а вы пошли в обратную сторону?

— Вот хотите — верьте, хотите — нет, я вообще была не в курсе и до сих пор не в курсе всех этих внучатых племянников. Я, например, ни разу не слушала группу Nirvana, честно. Просто как-то повода не было. Не говоря уже о ню-метале — мы и обычный-то метал, не «ню», уже не слушали, нам вполне хватало хард-рока в его первых проявлениях. И никуда мы не «пошли», просто делали, как умели, так и получалось.

— Как, кстати, публика изменилась, на ваш взгляд? Каковы различия между 20-летними 1995 года и 20-летними 2015?

— Как ни странно, нам тогда удалось поднять волну — настоящую новую волну той движухи, дальним отзвуком, осколком которой мы являлись. Причём мы совершенно не собирались ничего поднимать, это само собой произошло. Ну, то есть она уже и так шла, а мы как-то удачно туда влились и оказались на гребне. А нынешних 20-летних я почти не знаю. Очень может быть, впрочем, что нынешние невзгоды социального, финансового, геополитического характера (то есть так называемый кризис, не только экономический, но прежде всего морально-этический) окажет на людей положительное влияние в том смысле, что они опять «вспомнят о душе» и побегут за так называемой духовной пищей, в частности на наши концерты.

Тут ещё дело во мне. Тогда я была совершенно уверена, что происходит нечто суперважное, интересное для всех, замечательное, и это было заразительно, как смех, — в этом смысле мы мало чем отличались от породивших нас 60-х. Сейчас, конечно, много усталости, скепсиса, рефлексии. Хотя когда выходишь на сцену, об этом забываешь. И в песни это не пролезает (их, в общем-то, и нет, новых песен), разве что в стишки.

— В 1995 отыграли свой последний «официальный» концерт Grateful Dead, в августе того же года умер Джерри Гарсия. Вы неоднократно упоминали GD в интервью, говорили, что во многом они повлияли на вас и вашу музыку. Помните, где и при каких обстоятельствах настигла вас эта новость, и что вы тогда испытали?

— Меня эта новость застигла в очень правильном месте — на европейском Rainbow Gathering в Словении, если не ошибаюсь. Или в Чехии (в 1995 году фестиваль проходил в Чехии — прим.)? На самом деле я тогда ещё GD не слушала, то есть знала об их существовании, но таким дед-хедом как потом отнюдь не была. Меня поразило, какой это был для всех там, на этой «радуге» траур. На GD подсадил меня Боря (Борис Канунников, гитарист группы Умки — прим.) в наш с ним период бури и натиска: у них в Севастополе это слушали, а у нас в «продвинутой» Москве почти не знали — казалось бы, парадокс. Подсела я сразу, крепко и навсегда.

— Какие ещё события тех первых лет на сцене сильно повлияли на вашу музыку в дальнейшем, задали вектор движения, если можно так выразиться?

— Хм, затрудняюсь ответить. Я была так поглощена собственным выходом из шкафа, в который сама себя почти добровольно посадила (это было преждевременно, с не совсем годными средствами «остепениться» и т. п.), что скорее сама на всё и всех вокруг влияла, чем на меня что-то. Лучше всего ощущение тех лет отражено в песне «Камикадзе».

Наверное, стоит упомянуть Олю Арефьеву, с которой я познакомилась благодаря Руслану, моему старому приятелю (ныне покойному), они некоторое время пытались жить вместе, несмотря на полное несходство характеров и вообще всего. Я ведь тогда решила было, что уже никогда не буду ничего петь, а Руслан развёл меня попеть Оле своих песен, и она прямо взвилась: как же так, тебе надо на сцену, это нечестно — тебе Бог дал голос, талант, а ты всё это прячешь от людей. Мы тогда с ней подружились (насколько вообще возможна женская дружба), и многие думают, что мы дружим до сих пор, хотя мы давно уже практически не общаемся. Но тогда она меня постоянно вытаскивала на сцену на своих концертах, и я довольно скоро осмелела и отпочковалась, да ещё и ритм-секцию у неё увела, — вот тебе и дружба. Эта ритм-секция — Марков и Трофименко, — мы с ней играли лет пятнадцать плотно, это очень важные для меня люди… Кожекин тоже: мы с ним сейчас совершенно посторонние люди, а тогда встреча с ним придала мне мощное начальное ускорение. Не буду всех называть, всё описано в автобиографии на сайте подробным образом («Ничего страшного, или история Умки, написанная ею самой» — прим.).

— Одна из ваших классических песен, «Музыкант», была написана, если верить сайту, как раз в 1996 году. Музыкант, который провёл на сцене 20 лет, «должен быть бедным, больным и безумным», или от status quo всё же нужно уходить?

— Это игровой текст, смешной, и речь в нем идёт в основном о банальных долгах, которые невозможно вернуть, потому что не зарабатываешь ни хера. Сейчас ситуация изменилась только в том смысле, что суммы возросли в десятки раз — суммы долгов моих, я имею виду. Ничего тут хорошего нет. Если перестать шутить, то довольно стрёмно. А если все время быть бедным, больным и безумным, очень быстро уйдёшь вообще с лица земли. Тем более, по большому счёту, я и не музыкант вовсе. Музыкант — это человек, который играет на инструментах, а я этого как раз не умею или умею слабо.

— В песне есть ещё строчка про толерантность, хотелось бы поговорить немного и на эту тему. Вы регулярно заявляете, что творческим людям вообще и музыкантам в частности не стоит лезть в политику и делиться своей точкой зрения по тому или иному вопросу из этой области со сцены. В то же время на концертах вы исполняете, например, свой перевод «Хозяина войны» Боба Дилана. Одно не противоречит другому?

— Нет, не противоречит. Но мне противно любое политиканство, я против разжигания войны с какими бы то ни было целями, потому что страдает прежде всего мирное население. И этими взглядами я с удовольствием делюсь.

— Как можно избежать сегодня деления на «своих» и «чужих» среди музыкантов?

— Людей, которые занимаются подобным делением, я бы предложила публично сечь, на всякий случай, для ума. Лучше бы песни учились сочинять, а то этого у нас почти никто не умеет.

— Следите за молодёжью, и нравится кто из молодых, тех, у кого «20 лет на сцене» будут лет через 15-20 как раз? Какой совет дадите им?

— Увы, не слежу. Допускаю, что кто-то есть, но ничего не знаю. Занята. Главный совет — оставаться самим собой во что бы то ни стало.

— А себе через 20 лет?

— То же самое.

— Какие три песни стоит послушать человеку, никогда вас не слышавшему, перед тем как идти на концерт в Yotaspace?

— Даже не знаю. Можно послушать классическую триаду: «Автостопный блюз», «Стеклянную рыбку» и «Четыре километра». А можно, наоборот, две диаметрально противоположные: «Мужчина должен работать» и «Прямую речь».

— Ну, и несколько блицев напоследок. Где живёт Сид Барретт?

— Уже, к сожалению, нигде.

— Керуак — трепло?

— Безусловно. В хорошем смысле.

— Фриско или Тарту?

— Говорить «Фриско», кстати, нельзя — по этой запанибратской форме определяют чужих, так же как в Севастополе нельзя произносить «Севаст» и тому подобные сокращённые формы. И вообще, почему «или»? Я не согласна выбирать.

Концерт «Умка. 20 лет на сцене» состоится в четверг, 17 сентября, в клубе Yotaspace.