Гинтарас Патацкас. Малая Божественная К^о
От переводчика | Ад | Чистилище | Рай

От переводчика

Читатель! Тебе, должно быть, уже известно, кто такой Патацкас и почему я его перевожу — иначе ты не держал бы сейчас в руках эту книгу. Процент случайных людей, которые вдруг ни с того ни с сего могли бы заинтересоваться двуязычным изданием современного литовского поэта, думаю, приближается к нулю —аудитория у нас целевая. Тем не менее для тех немногих, кто еще способен в наши дни проявить любознательность, в двух словах повторю уже неоднократно в интернете, в печати и вживую сказанное. Гинтарас Патацкас — один из лучших ныне живущих поэтов Литвы. Сейчас ему за 60, он мэтр, признанный критикой и публикой. Миллионов, правда, не нажил. В молодые годы строем не ходил, восставал, хулиганил, бывал порицаем и наказуем. Но, как видите, уцелел и даже не уехал — живет в своем Каунасе и нисколько не изменил себе. Первую книжку мы с ним сделали в начале девяностых — cборник переводов из разных книг под названием «Изгнание из рая» вышел в издательстве «Советский писатель» и мало кем был замечен в те бурные времена. С тех пор не встречались и не сотрудничали, и вдруг опять взаимно замаячили на горизонте. Я решила в режиме «раскопай своих подвалов» частично переиздать тот сборник, хотя бы самоделкой на принтере, а оказалось, такая книга, да еще двуязычная, может быть напечатана в издательстве «ОГИ», где выходили подготовленные мною книги других профилей. Издание, «Akistata su savimi / Очная ставка с самим собой», было приурочено к Вильнюсской книжной ярмарке, презентовано в Вильнюсе, Каунасе, Москве, Петербурге, Киеве и других городах и оказалось внезапно востребованным. На первой же презентации, это был наш победный реюнион в «культовом» вильнюсском «Užupio kavinė», Гинтарас отдал мне недавнюю публикацию и буркнул: «Вот новое, может, будет интересно». Интересно оказалось настолько, что уже через несколько дней на вечере в Союзе писателей я ко всеобщему, а более всего к собственному удивлению читала вслух новые переводы: «Гагарина», «Читателя», «Агдам». Я не собиралась переводить поэму целиком и неожиданно для себя оказалась втянутой в эту, прямо скажем, авантюру. Когда стал заканчиваться «Рай», частично напечатанный в еженедельнике «Nemunas», попросила прислать остальное. В русском варианте получилось чуть меньше стихотворений, чем в литовском. Автор не возражает. Он вообще не возражает, за что ему большое спасибо. «Что я тебе буду палки в колеса вставлять, — сказал он как-то, — ты бежишь — беги, зачем мне тебя останавливать? я тебя остановлю, и ты остановишься, зачем это надо...» Другой, возможно, требовал бы верности букве, а как тут следовать букве, если она то и дело ускользает. Как мы с Борей Канунниковым однажды случайно сочинили на вильнюсском вокзале:

Штрихи к отсутствующему портрету —
Четыре лапы есть, а кошки нету.

Имеется в виду положение Теофиля Готье: стихотворение, как кошка, должно падать на четыре лапы. С этим у Патацкаса порядок: что бы ни произошло по дороге, концовка всегда ударная. В остальном же порой так наворочено, причем с элементами личного опыта, которых не может знать ни читатель, ни переводчик, что переводить приходится с привлечением собственного личного опыта, собственных тараканов, собственных «привычных цитат» и предлагаемых подсознанием прибауток. Только так можно перевести ассоциативный, своевольный текст, причем существующий в рамках жесткой формы, и это хорошо: я не люблю и не воспринимаю стихов, расползающихся, как пятно на скатерти. «Все слова должны быть обязательны», как сказал в свое время Хармс. «И к ним прилипнет содержание», — продолжим словами Заболоцкого из манифеста ОБЭРИУ. Отсебятина переводится отсебятиной, как демуровская «Алиса», как заходеровский «Винни-Пух» или маршаковский Бернс. Тогда получится живая вещь, а иначе — мертвяк, вторичная жвачка. Обычно подстрочник понятнее оригинала и ближе к нему, чем перевод, в данном случае — скорее наоборот. Бывает даже, загоняешь стишок в подкорку, гуляешь с ним, вертишь сознательно и подсознательно так и эдак, раз — приходит неожиданная строчка, совсем, казалось бы, посторонняя, но отлично садящаяся в пустую ячейку. Достаешь оригинал — а там есть этот смысл, близкий какой-то образ, все подходит, и радуешься, «будто поллитру нашел», как у нашего автора (по мотивам литовской пословицы) сказано. Все переводы по мере поступления прошли через авторский контроль — в старину такие переводы назывались «авторизованными», у моих родителей таких было много, и это всегда отмечалось на титульном листе. Кое-что мы обсуждали с автором по телефону — замечательные были разговоры. И про каждый стишок я помню, что именно вокруг него: заснеженный, залитый солнцем берег реки Нерис в мартовском Вильнюсе, киевский дождик, жаркий зеленый Булонский лес, просторный прохладный Берлин или душный сидячий вагон Питер-Москва. Я много ездила этой весной, и везде со мной была эта распечатка, все гуще исписанная шариковой ручкой. Так что если, как водится, подписать под этим предисловием географическую цепочку типа «Москва — Вологда — Череповец — Санкт-Петербург — Москва — Вильнюс — Париж — Берлин — Сан-Франциско, далее везде» — получится целый абзац, как будто я нарочно хвастаюсь. Уж лучше ничего не буду подписывать. Стихотворный перевод напоминает разгадывание кроссворда — это пришло мне в голову в очередном гастрольном поезде, где я сплошь переводила, забросив даже дневник. Все пассажиры с кроссвордами, а ты со своими волшебными бумажками. Смотришь на литовский текст, он еще закрыт, застегнут на все пуговицы, как спящая кошка у Ренара, и видишь фигу. Ходишь по коридору, думаешь, и вдруг строчка вылупилась, легла по смыслу в нужный ритм, как какое-нибудь совсем простое слово в глубине девственного кроссворда. Тут главное не спешить, а спешить-то хочется, и начинают проясняться соседние строчки, не всегда рифмующиеся, иногда рифмующиеся поперек смысла оригинала (каким бы он, этот смысл, ни был гибким). Постепенно весь мир начинает рифмоваться, и тут пора завязывать. Отложить, поделать что-нибудь другое, можно даже поспать. Просыпаешься, о! вот же она строчка, сама лезет в руки, как гриб под кустом, который до поры не замечаешь, смотришь и не видишь. Строчка за строчкой, кроссворд готов. Еще похоже на укладку паркета, но это если переводить подряд, я так не очень умею. Трудно и не всегда получается, как, собственно, и паркет: один раз ошибся, надо все разбирать и проходить по новой. Вообще на работу с деревом похоже, есть сопротивление материала: если саморез не идет, оставь его в покое, покрути другой, дай дереву раздаться, привыкнуть. Лучше вручную, шуруповерт в нашем случае исключен. И вот, когда все уже вроде готово, на смену лихому переводчику приходит въедливый редактор. Это тоже я, не подумайте плохого. Этот редактор откуда-то знает литовский лучше меня, берет переводчика за шкирку и тычет носом в расхождения с оригиналом. «Вольный перевод же, — брыкается переводчик, — мы же договаривались: Алиса, Винни-Пух, Рита Райт, ты посмотри на этот оригинал...» — «Ничего не знаю, — отвечает редактор, — можно сделать лучше. Делай». И мы вдвоем (то есть я) терзаем автора, по интернету, по телефону и лично, автор говорит: «Делай как знаешь, главное, чтоб звучало хорошо». Я: «Это как ремонт, закончить невозможно, можно только перестать». Гинтарас (сам переводчик со стажем): «Ты делаешь евроремонт, я бы ограничился советским...» Самое интересное, что чем ближе к оригиналу, тем лучше звучит перевод. Мы сидим в кафе на Лайсвес-аллее в Каунасе — аллее Свободы, сохранившей свое название с довоенных и советских пор, несмотря на неоднократное переосмысление этого названия. Гинтарас, как сам говорит, «сорок лет работает по кафе», и его тут знает каждая собака. Я вцепляюсь, как клещ, и наконец он подробно рассказывает, откуда взялась та или иная ассоциация. С первой книгой так не было: я просто перевела, ему вроде понравилось, да там и не требовалось ничего подобного — все было более или менее ясно. А тут целое новое переживание, опыт удивительный и редкий, влезание в чужую шкуру, причем не просто разговоры за жизнь, а с неким художественным результатом. Ни на что не похоже, ничем не заменишь и даже не посоветуешь никому — для этого нужно совпадение нескольких факторов: наличие живого автора, возможность встретиться, взаимный человеческий интерес плюс какие-то, хотя бы частичные, пересечения в бэкграунде; одной «литературой», ножичком и вилочкой такого не переведешь. Мне показалось, что к некоторым стихам нужны примечания. Составлены они частично по наводке автора, — о многих реалиях и реминисценциях я и не могла бы догадаться. Единственный случай, когда одиозное выражение «что хотел сказать автор» приобретает смысл: только зная это, можешь свободно двигаться в правильную сторону. Будь моя воля, я бы к каждому стишку приделала авторский комментарий, желательно в режиме личного присутствия, вместе с летним кафе, шумом фонтана, нескончаемой чашкой кофе и негасимой цепной сигаретой. Ведь во всем этом словесном плетении нет ничего постороннего (хотя все случайное), все имеет смысл. Именно поэтому результат убедителен, даже если содержание непонятно, как песня на чужом языке. Не всегда имея возможность связаться с автором, кое-что я переводила наугад, вслепую, и очень странно, когда тебе открывается смысл твоих собственных, казалось бы, строчек. Что-то угадано, что-то нет. Пара исправлений, и набор слов прямо под рукой обретает смысл. Главное, чтобы автору самому было ясно, откуда что берется. Читателю не обязательно знать всю предысторию, но необходимо чувствовать, что нечто все же имеется в виду, а не просто наворочено с целью позабавиться или образованность показать — тогда текст работает, несмотря на то, что внешне он «темен» (то же касается песни, особенно на чужом языке; собственно, поэт всегда переводчик — со своего внутреннего языка на язык более или менее внешний). И становится ясно, «о чем эта книга» и почему она амбициозно названа «Божественной Ко.», пусть даже и «Малой». Речь о главном: о темноте и свете, о слепоте и прозрении через очистительные муки, о напряжении человеческого духа — выскочить, выпрыгнуть, вылупиться, осуществиться, воспарить и воссиять. Тут в ход идет любой материал — от подзаборного сора до желтого одуванчика, от неприличного анекдота до цитат из классиков и современников, от черноты из-под ногтей до Андромеды и Кассиопеи. И вот этот немолодой, не самый веселый, пыхтящий бесконечной сигаретой человек на террасе летнего кафе — он про это много чего знает, и он постоянно в процессе. А огромное количество бегущих мимо человеческих существ, для которых он привычная примета или аттракцион этой залитой солнцем аллеи — «лишь отражения в его макушке». Всем повезло — и автору, и мне, и вам. Получилась эдакая «энциклопедия литовской жизни», если переиначить знаменитую формулу Белинского. Литовской советской и пост-советской жизни, совпавшей с личным опытом отдельного человека, который родился после войны и тащит на плечах весь багаж своего поколения — немногочисленных, но несгибаемых литовских битников (битнику и так-то несладко, а тут еще советская власть), стремившихся, как сказано в его «Художнике» 20-летней давности,

...выйти навсегда из рамок,
Из стен реальности упрямых,
Из стиля мрачного «ампир»,
Из круга мора, кар и кармы,
Из поколенья, чьи казармы
Послевоенный строил мир.

Два слова о себе. Я лет на десять моложе Патацкаса. Закончила Литературный институт по отделению перевода, специализация — литовский язык. Литву люблю и литовский знаю с детства благодаря маме, Б. И. Залесской, которая была специалистом по литовской литературе и переводчиком множества литовских книг (в соавторстве с отцом, Г. П. Герасимовым). Литовский не принадлежит к числу языков, трудных для русскоязычного сознания — это наш брат по балто-славянской группе, имеет сходную грамматическую систему и много общих корней, как древних, так и новых, заимствованных в разные периоды общей соседской истории. Просто к моменту фиксации в качестве письменного он находился на несколько более ранней стадии развития, чем та, на которой зафиксировался русский, и сохранил какие-то более древние качества: например, менее склонен к заимствованиям и более — к продуцированию жизнеспособных неологизмов. (Близость грамматической системы — большой подарок для переводчика, а вот с неологизмами каждый раз приходится выкручиваться, чтобы от перевода не пахло футуризмом, к которому наш автор на самом деле имеет очень мало отношения.) Переводила я не очень много, занялась русским авангардом, в 1986 г. дописала и в 1989 защитила диссертацию по обэриутам. Потом переводила американских битников, думала писать о них монографию, а вместо этого собрала рок-группу, стала выступать на сцене со своими песнями и не собиралась возвращаться к литературе. Лет двадцать не прикасалась к поэтическому переводу, своей основной профессии «по диплому». И для меня большое откровение и нечаянная радость, что эти переводы имеют успех и рождают интерес среди русскоязычной публики. Люди слушают, радуются, просят прочесть им оригинал, рассказать, как это делается. Вот я попробовала в двух словах рассказать. Я также очень рада за Гинтараса — поэт, конечно, пишет первым делом для себя, но все равно хочет быть услышанным. Литва хорошая, но маленькая. По-русски это прочтет, возможно, едва ли не больше народу, чем по-литовски. Патацкас — человек с советским (ну, пусть антисоветским, что одно и то же) прошлым и опытом, ему по старинке хочется, чтобы слух о нем прошел по всей Руси великой, у него множество отсылок к нашему с вами общему литературному, бытовому и историческому, извиняюсь, дискурсу, от портвейна «Агдам» до «тополька в красной косынке». И когда он нашел меня после двадцатилетнего перерыва, я была как-то тронута: надо же, литовцам до сих пор нужен русскоязычный читатель, переводчик. Я ведь выросла во всем этом «дружба народов — дружба литератур», то литовские писатели едут в Грузию пить хванчкару и есть шашлык, то таджики в Литву пить «Три девятки» и есть скиландис, и когда все это кончилось с наступлением долгожданной национальной независимости, стало как-то пусто, накрылось дело, которому мои родители отдали полжизни, искренне веря в его полезность и прекрасность. А оказывается, все в принципе есть, только фигуранты другие, и никто уже не обязан кланяться советской власти, и в этот поезд можно не то что вскочить на ходу, а он стоит и гостеприимно ждет меня, распахнув свои дверцы. Технический момент. Порой в оригинале с виду меньше строк, чем в переводе, и они как будто бы не рифмуются. Дело в том, что стихи там записаны в строчку, наподобие газетного столбца. Автор хотел, чтобы это были ровные столбики, где строку от строки надо отлеплять самостоятельно. Он ведь так и писал эту поэму — в тетрадке, подряд, делая перенос там, где кончается страница, то есть практически автоматическим письмом. Но, например, в той публикации, с которой я работала, у верстальщика так не получилось. Переводя, я привела все в обычный стихотворный вид и обратно заглючивать не стала. Автор опять же не против. Говорит — хочешь, мой текст тоже на строчки разбей. Объявляю сердечную благодарность старинным вильнюсским друзьям: Виталию и Алле Асовским, благодаря которым мы с Гинтарасом опять нашлись, а также Жильвинасу Беляускасу, который не только познакомил меня когда-то со стихами Патацкаса, но и осуществлял скорую интернетную помощь в переводе отдельных трудных слов и мест.

А. Г., август 2013